— Слушаю, Кирилл Николаевич.
Через несколько минут в кабинете у начальника контрразведки собрались руководители семи важнейших отделов.
— Господа, я пригласил вас для того, чтобы сообщить неприятную новость, — сказал Гиацинтов. — Нам сегодня же придется провести аресты выявленных подпольщиков, не дожидаясь окончания работы по ликвидации всех скрытных красных. Увы, это не моя воля, я выполняю приказ. Мы обязаны в ближайшие же дни выйти на их газету или в крайнем случае сделать так, чтоб она не попадала в руки к читателям. Но главная задача — захват московского представителя, который, по моим сведениям, направлен сюда, — становится трудновыполнимой, потому что подполье после наших сегодняшних арестов затаится, как никогда. Следовательно, особое внимание ко всем вновь появившимся здесь. Тех, кого мы заберем, спрашивать не только про газету, но и про московского гостя. А вдруг кто знает дату или место приезда? Хотя — это особая тема, и мы соберемся вскоре, чтобы ее детально обсудить. Имейте в виду, что красное подполье, которое сегодня мы начинаем забирать, в недалеком будущем окажется серьезной картой в нашей политической игре.
Гиацинтов оглядел своих сотрудников и усмешливо поинтересовался:
— Не тяжело объясняюсь, а? Так и заносит на усложненные обороты, будто на дипломатическом приеме нахожусь. Итак, прошу вас начинать аресты организованно, сразу по всему городу, чтобы никто из наших красных приятелей не ушел. Допросы проводить настойчиво, я обязан порадовать нашего премьера сообщением о найденной красной газете. С богом, друзья мои.
ХАБАРОВСКИЙ РЕВТРИБУНАЛ
В кабинете следователя ревтрибунала сидел Филиповский, старший руководитель группы по борьбе с вооруженным бандитизмом. Он арестован за то, что во время обыска у баронессы Нагорной похитил жемчужную осыпь. Сейчас он сидел, зажав кисти рук между коленями; на лбу капли пота, глаза воспаленные, красные, как у кролика. Следователь позвонил Постышеву и сообщил об аресте чекиста, а ведь полгода не прошло, как Павел Петрович самолично вручал Филиповскому именной маузер с серебряной планкой за беззаветную доблесть. И вот сейчас Постышев сидит напротив Филиповского, а тот глаз поднять не смеет, головой вертит и все время морщится, будто у него зубы болят.
— Ты не крути, Филиповский, — попросил Постышев, — ты давай честно.
— Я четыре года с белыми дерусь, я жизни не жалею.
— Погоди, погоди! Я о другом спрашиваю: как ты мог жемчуг украсть?
— Не воровал я! — глухо выкрикнул Филиповский. — Реквизировал…
— Врешь! Если б ты реквизировал, он бы в казне оказался! А ты крал, как последний гад. Грязный ты человек, дело наше позоришь. Слепой я был, когда тебе маузер за доблесть вручал, слепой!
— Я четыре года воевал, я в атаку на белого генерала ходил.
— Про то молчи!
— Воля ваша.
— Моей воле — грош цена, тут что трибунал скажет.
— Неужто судить меня станут?
— А ты как полагаешь?
— Так я ж верой и правдой четыре года…
— Хоть сорок четыре! У вора нет прошлого! Товарищ, — спросил следователя Постышев, — доказательства у вас собраны?
— Сам признался.
— Это, конечно, хорошо, что сам признался. А свидетели есть? Факты есть?
— Свидетелей нет, и фактов нет, Павел Петрович, только что сам признался, без давления.
— Цацки где?
Следователь достал из несгораемого ящика драгоценности и положил их на стол, покрытый пожелтевшим газетным листом. Постышев рассматривал жемчужную нить недоуменно и с ухмылкой.
— И за что такая цена? — спросил он. — Никак не пойму. Напридумывали людишки себе кумиров — и ну поклоняться им. А тебе нравится, Филиповский?
— Да разве я в них сведущий? Мне на базаре дед один сказал, что на камушки хлеба наменяет с салом и водкой. У меня в подчинении трое пацанов: один чахоточный, другой без ноги, а третьему шестнадцать лет, и за мировую революцию он сражается единственно по светлому энтузиазму. Госполитохрана мы, а по ночам в мусорных ящиках за рестораном Хлопьева кожуру картофельную собираем, чтоб днем не позориться…
— У него дома обыск делали? — спросил Постышев.
— Какой у него дом? В подвале живет, как пес в конуре.
— Семья где?
— На кладбище, — ответил Филиповский, — порубана в девятнадцатом калмыковцами. Детям своим ни крохи не давал, когда в ЧК работал, голодали дети, а у меня тогда через руки золота буржуйского поболе проходило. А теперь по ночам глазыньки их вижу — пропади, думаю, все пропадом, хоть троих своих теперешних пацанов накормлю, тоже по земле смертниками ходят. Вон позавчера двоих наших зарезали в малинах. Так неужто и с буржуйских камушков не могу дать своим пацанам пожрать вволю и водки перед сном выпить?
Следователь отвернулся к окну, чтобы арестованный не видел его лица. Тяжело сопит следователь, больно ему слушать Филиповского, а закон какое к душе отношение имеет? Закон, он и есть закон, он по бумаге писан, не по сердцу.
— Ты мне нутро не вынимай, Филиповский, — сказал Павел Петрович. — Ты за троих своих пацанов в ответе. Это так. А сколько им жить на земле предстоит?
— Как выйдет. Пуля в рожу не смотрит…
— Ничего. Посмотрит. Так вот надо, чтобы твои пацаны жили в стране, где закон для всех один, а не такой, чтоб чего Филиповский захотел, так то и вышло. Они подумать могут, что ты над законом, а не он над тобой. В трибунал пойдешь, товарищ.
Филиповский впервые за весь разговор вскинул голову:
— Ты как меня назвал, Павел Петрович?
— Я назвал тебя товарищем, — сказал Постышев.
Поднявшись, он сказал следователю:
— До суда отпустить. Возвращайся на работу, Филиповский. Ночью в городе двенадцать бандитских налетов зарегистрировано.
ГУБКОМПАРТ
За длинным столом, покрытым красным сукном, сидели комиссары Хабаровского укрепрайона. Выступал — весь в кожаном — комиссар стройбата, который занимается понтонной переправой через Амур. Комиссар говорил хорошо, с выражением, только правда, по бумажке. Выступать умеет; где надо, покричит, где надо, кулаком над головой взмахнет, а то вдруг на драматический шепот перейдет, что твой Шаляпин.
— Только смобилизовав свою стальную волю, — говорил он, — только подняв на должную высоту воспитательную работу, мы сможем взять светозарные рубежи и добиться новых успехов. Ни для кого сейчас не секрет, что дела наши идут хорошо…
Постышев бросил реплику:
— Куда как лучше! Бойцы твоего батальона третий день без каши сидят.
— Это детали, Павел Петрович. А я беру вопрос шире, я его в целом беру, как говорится. Продолжаю. За последние два месяца мы провели около сорока политбесед, охватив более девятисот сорока семи бойцов.
