Результатом проделанной работы (анализ архивов и расчет на ЭВМ) оказался индекс «УСГ-54179»; агент проживал в Парагвае, однако имел апартамент в Кордове; Герхард Шульц, землевладелец и компаньон директора фирмы по строительству шоссейных дорог; сейчас ведут трассу в непосредственной близости от земель Ростоу-Масаля; есть возможность нажать на сына князя, перерезав его водные коммуникации, что равносильно экономическому краху последнего.
...Человек — маленький винтик в огромном вселенском механизме; ни о чем не догадывавшийся сеньор Эухенио Ростоу-Масаль, он же Евгении Ростопчин, он же Женечка (для отца) и Шеня (для мамы), в то утро, как обычно, завтракал на огромной террасе, сложенной из старого мореного дерева; дом поставлен так, как это умели делать в горах над Цюрихом, — на века, но при этом легко и уютно.
Жена приучила его к испанскому завтраку: кофе со сливками и чулос — длинные хлебцы, поджаренные в оливковом масле; в Памплоне, во время Сан Фермина, после утренней эстафеты, когда разъяренные быки пронесутся из корраля на пласу де Торрос, весь город отправляется на площадь пить кофе с чулос; Мари-Исабель очень гордилась тем, что родилась именно в Памплоне, дочь басков, золотое руно, родство душ и языков с далекими грузинами, вот почему вышла замуж за русского!
— Ты сыт, милый?
— Не то слово! Настоящее большое обжорство.
— Боже, какой это страшный фильм — «Большое обжорство».
— Почему? В некоторых частях он занятен, и потом в нем много секса.
Дети, мальчик и девочка, — три года и шесть лет, — плескались в бассейне; Мари-Исабель попросила сделать два бассейна: большой — взрослым, маленький — детям; Эухенио поманил пальцем жену, та склонилась к нему; он шепнул:
— Я очень тебя хочу...
— Я тоже очень хочу тебя...
— Пошли?
В это как раз время и позвонил сеньор Эрхардо Шульц; говорил рубяще: в картах путаница, вам продали земли, которые за два года перед тем отошли нашей фирме, очень сожалею; решение местных властей принято в мою пользу; нет, я не общество благотворительности; нет, я не отказываюсь от встречи, напротив, я настаиваю на ней; компромисс возможен, почему нет, что-то около пятидесяти тысяч долларов; нет, аванс невозможен, нет, в местной валюте платы мы не принимаем, все расчеты идут через банк в Манхаттене; деньги надо внести в течение недели, дело есть дело, у меня будут стоять рабочие, платить неустойку из-за путаницы в ваших документах я не намерен; хорошо, сегодня в шесть, в Кордове, юридическая контора «Мазичи и Эчавериа», это в центре.
Мать Женя нашел в эдинбургском доме; звонку сына обрадовалась:
— В Париже совершенно страшная погода, мальчик! Я убежала оттуда в здешнюю весну. Дивно! Что у тебя с голосом? Почему ты молчишь?
— Мама... понимаешь... мне... нам срочно нужны деньги...
— Что случилось?
— Тут какая-то страшная путаница с землей... Словом, это труд. но объяснить... Мне продали чужую землю...
— Что?!
— Нет-нет, не всю... Но как раз тот участок, где у меня вода... я остался без воды, это — конец... Жара, все сгорит...
— Я сейчас же позвоню отцу... А почему ты не хочешь? Хорошо, хорошо, Шеня, понимаю, я это сделаю сама, у меня есть сейчас двадцать тысяч, могу выслать тебе половину...
— Это не выход, мама. По условиям, которые я обязан выполнить в течение недели, следует внести все деньги, до единого цента.
— Я перезвоню через десять минут.
Положив трубку, Софи-Клер вдруг поняла, что не помнит номер телефона мужа. Бывшего мужа, поправила она себя; боже мой, какая же я была дура, единственный человек, который меня любил; да, все верно, он несносен, потому что, кроме этих самых русских картин и икон, для него ничего не существует; да, конечно, было обидно, когда он отказывал мне в том, чего я заслуживала, но ведь он отказывал мне в платьях от Пьера Кардэна, можно обойтись и без них; что же делать, если я не болела его болезнью, что делать, если я была, да и продолжаю быть, обыкновенной женщиной?!
Она поднялась с тахты; начала разламываться голова; сосуды, наследственное, папа умер от инсульта, слава богу, не мучился, не страдал от недвижности или немоты, только бы не этот ужас; Шеня (о муже она думала так же, как о сыне, слово «Женя» не получалось у нее — ни в разговоре, ни в мыслях) читал мне какого-то русского писателя: «легкой жизни я просил у бога, легкой смерти надобно просить»; как верно, как горько; подошла к столу, выдвинула ящик, нашла старую телефонную книгу, открыла страницу на «Р», «Ростопчин», неужели туг тоже нет, все в Париже? По счастью, телефон Ростопчина был; она позвонила в справочную, ей сказали код Швейцарии, Цюриха; князь был в офисе еще, как обычно, сидел там допоздна.
— А что случилось? — спросил он, выслушав Софи. — И почему он сам не позвонил мне?
— Ты же знаешь, родной. У него твои характер. Он обижен на тебя и не станет унижаться.
— А разве перед отцом можно унижаться? Да и чем я обидел его?
— Не будем ссориться, ладно? В конце концов, речь идет о жизни и смерти мальчика...
— Что?!
— Да, именно так. Он купил не ту землю, у него отрезают водоснабжение, это гибельно для его предприятия с коровами... Словом, я не знаю подробностей, но, если ты не вышлешь ему пятьдесят тысяч долларов, он погибнет...
— Во-первых, не надо паники. Пожалуйста, успокойся, не плачь, бога ради... Я сейчас ему позвоню. У меня нет свободных денег, я отложил тридцать тысяч на аукцион...
— Неужели тебе дороже эти чертовы картины, чем судьба сына?
— Ты же знаешь, что я сделал для него все, Софи. Не будь несправедлива...
— Ты хочешь сказать, что у тебя нет денег, чтобы помочь мальчику?!
— Я не могу взять деньги из дела, Софи, это банкротство. Только потому что я веду дело, ты продолжаешь жить так, как тебе хочется.
— Откуда ты знаешь, как мне хочется жить?! Не говори за меня, пожалуйста! Только я одна знаю, как мне хотелось жить!
— Разреши, я перезвоню Жене, я потом сразу же соединюсь с тобою.
Софи не ответила, положила трубку; ну и характер, подумал Ростопчин, это она к старости подобрела, как же я терпел ее раньше? Терпел, потому что любил. Нет, неверно. Потому что любишь. Степанов верно читал: «К женщине первой тяга, словно на вальдшнепа тяга, было всяко и будет всяко, к ней лишь останется тяга». Как хорошо, что я бросал курить, непременно сейчас тянул бы одну сигару за другой. Хотя Черчилль смолил до девяноста трех лет. Фу ты, черт, какая-то путаница в голове. Ну-ка, сказал он себе, соберись и не сучи ногами. В жизни бывало хуже; в конце концов речь идет всего лишь о деньгах; на старость хватит, сколько мне осталось, кто знает? Вспомни, что было с тобою, когда ты понял, что Софи ушла от тебя, ушла потому, что не любила, никогда не любила, попросту терпела, а что может быть страшнее для мужчины, если он понял это на шестом десятке? Вспомни семнадцатилетнюю девочку из Ниццы, которую расстреляли у тебя на глазах, в сорок третьем. Вспомни ту сковородку, на которой ты с мамой жарил картошку после войны? Ты вспомни, как вы жарили на прогорклом маргарине, соскобленном с тарелок в ресторане, и ничего, смеялись, ах, какое было счастливое время, когда жила мамочка, голодное, нищее, прекрасное время...
