— Да будет, Иван Ефимович, — поморщился Фол. — Вы же прекрасно чувствуете, как интересно все то, о чем вы говорите. Намерены печатать?
— А кому это здесь надо? Вам надо, чтоб я разгромил сельское хозяйство Советов. Или б доказал, что у них со школой катастрофа. А гербы — так, безделица, пустое. Ваша пропаганда весьма и весьма прагматична, на том и обожжетесь, а уж молодцы из «Свободы» таким ядом исходят, так уж их трясет от ненависти, что Кремлю каждый день подарок делают; злость-то разъедает, она вроде ржавчины, а россиянина можно добром, уважительностью, собеседованием брать, иначе не выйдет.
— Хм... Любопытно. Хоть и не согласен. Но вы продолжайте, пожалуйста. Меня как раз русский орел интересует больше, чем все нынешние катастрофы Советов.
— Россия помнит орла, приготовленного для Лжедимитрия в папстве: «Диметрус — император рэкс»; ни меча, ни креста, крылышки — книзу. — Грешев снова увлекся, говорил, жестикулируя. — А с Романовыми — крылышки вверх, Мономахова шапка, в лапах Держава, но меча еще нет, — Русь истощена боярской жутью. А потом появился Богдан Хмельницкий — вот и трехглавый орел, да ненадолго. Пришла Софья, исчез Георгий Победоносец... А после стрелецкого бунта кто-то нарисовал у орла розочки! Цветочки, изволите ли видеть! Что за прелесть, а?! Ну, кто же, кто мог такое художникам приказывать?! Никто не мог, это с а м о... А потом Петровский орел, могуч и крепок... Помер Великий, и снова по-онесло! Чехарда! При Елисавете вместо Победоносца появился странной формы крест, евангелический скорее, в лапах — колос и меч, увитый лозою мира... Но крылышки — вверх! Жить можно, оттого что летается... Пришла Екатерина Вторая — и снова напасть, крылышки вниз, только клювики раскрыты, злятся птицы, но ежели при Анне Иоанновне Победоносец скакал на восток, то матушка поворотила страстотерпца на запад, не зря Петр окно прорубил в Европу, нельзя жить нашей татарской Тмутараканью, наизобретались оглобель, хватит! А потом пришел Павел, божий человек... Его только баре не любили, народ чтил, он сирых не обижал, и снова Победоносец на восток повернул. Эх, господи, бедная моя Россия... Только при Александре Втором Победоносец утвердился окончательно: все ж таки путь ему на запад. Ну а потом началась тарарабумбия с Временным правительством, там ужас что портачили, страшные символы появлялись в гербе, говорить боюсь... Словом, за четыреста с лишним лет более тридцати орлов, каждое царствие утверждало свой герб. Ясно? И лишь одни ваши заклятые вороги за семьдесят лет серпа и молота не поменяли. То-то и оно! А вы — задираетесь... То, чего вы добиваетесь, — развала на Руси, — обернется вам же такой кровью, какая даже в Апокалипсисе не написана... Пожалуйте, милостивый государь, что у вас ко мне? Только сначала я схожу в туалет...
Фол откинулся на спинку высокого стула, подивился его крепости; собранность во всем, ни единого скрипа; чем-то похож на хозяина этого дома, такая же надежность и скрытая тайна.
«Надо было запросить на него справку, — подумал Фол. — Я допустил ошибку, которая может быть непростительной. Это не человек, а миф, но в то же время потаенная реальность его мышления куда четче, чем у молодых соплеменников. Те готовы друг другу глотку перегрызть, не жизнь, а игра в „кто главнее“. Верно говорили, что русские либералы самые склочные изо всех; где собираются трое русских, жди создания пяти партий, точнее не выразишь. Но как же ловко этот дед меня высчитал, а?!»
Грешев вернулся, уселся за стол, шмыгнул носом (играет, понял Фол), отерев его желтой, пергаментной, с синими прожилками рукою, и повторил:
— Так каков же ваш интерес ко мне, милостивый государь?
— Вы сказали про ваше сотрудничество с разведками...
— А с кем же мне еще было сотрудничать? Кто деньги платит? Банк? Да на кой я ему ляд! Институт? Так я не поэт, не профессор, да и уехал сюда, когда русских все больше в шоферы таксомоторов брали. Это же престижно, когда полковник генерального штаба вашего нувориша по девкам на авто возит... Если бы Москва открыла двери для всех желающих выехать к вам сюда, вы б через год приехали в Кремль с челобитной: дадим наибольшее благоприятствование, «Свободу» запретим, «Посеву» перестанем деньги давать, только, бога ради, закройте вы границы, удержите своих скифов дома, не умеем мы с ними справляться, лентяи они обломовские, работе не учены, только глотку драть умеют и друг с другом лбами биться...
— Отчего вы, русский, так говорите о соплеменниках?
— Как? — Грешев пожал плечами.
— Резко, что ли... Простите, а вы — настоящий русский?
— Столбовой..
— То есть? — не понял Фол.
— Наконец-то! Попались, дорогой. Долго же вы не поддавались! А на столбовом взял! Ловко взял. Это значит — дворянин я, столбовой дворянин, то есть потомственный, знатного происхождения. Русский! С татарщинкой, конечно, да и без неметчины не обошлось, — сколь их к нам понаехало, а может, какой французик с бабкой трахнулся, они ж горазды нашим дурам головы крутить: «мон ами, поедем в Париж, там у меня апартаман», а у него комната на пятом этаже без лифта и сортир в коридоре. Только русские, вроде меня, самих себя и бранят. Инокровцы дифирамбы поют! Кто у вас по русскому вопросу главный спец? Кто угодно, только не русский! Поскобли — другая кровь закапает, Фол улыбнулся.
— Меня интересует Врубель, господин Грешев.
— В связи с предстоящим аукционом? Или заразились идеей освобожденного православия?
— А было закрепощенное?
— У нас было все, милостивый государь... Вот, помню, беседовал я с немцами, они меня привлекали для анализа тенденции России в начато тридцатых годов... Нет, нет, я от Хитлера сбежал, бог знает какие книги оставил в Берлине, я ж только с раппаловцами контактировал, которые хотели дружбы с Россией... Я для них советскую литературу читал, — понимаю, что спрятано между строк, вам-то это не дано, и фотографии разглядывал, и альбом новой живописи изучал, — на этом материале г а д а л будущее. Так они, знаете ли, фыркали, — нет, нет, дружески, от удивления, тогда брезгливости гитлеровцев не было по отношению к моему народу, — не могли понять логики моего рассуждения. Я им после прочтения молодого Пастернака, Саянова, Тихонова говорю: «Возрождается государственная идея!» А они: «Хах-ха-ха!» Ну что ты будешь делать, а?! А туг еще генерал Бискупский на меня с т у ч а л постоянно: «Агент Коминтерна!» Да, да, у нас если не поешь в одну дуду с ястребами эмиграции, — непременно агент и предатель, обязательно чтоб был, как все, в унисон; свобода — свободой, но попробуй со своим сунуться, — замордуют, если не убьют, как несчастного Набокова... Врубель для России — знамение, милостивый государь, он ее безгранично чувствовал... Безгранично, как, пожалуй, никто другой в двадцатом веке, оттого его погубили душегубы, а ведь он, инокровец, к нам с н и з о ш е л...
— Отчего же им теперь так интересуется Москва?
— Потому что она — матерь его.
— Ясно. А фамилия мистера Степанова вам ничего не говорит? Или князя Ростопчина?
— Не более, чем вам. — Грешев улыбнулся.
