— Слушайте, — спросил Степанов приехавшего в аэропорт Суржикова из торгпредства, — а все-таки отчего здесь правостороннее движение? Или лево-? Я путаюсь в этом лево-право, но почему наоборот? Не как повсюду в Европе?
— От рыцарства, — ответил Суржиков. — Со времен средневековья рыцарь всегда был справа, так уж повелось, боевые ряды, традиция.
Степанов вспомнил Сингапур, странную и грустную Джой, которая была с ним все время, пока он работал там в начале семидесятых, он тогда легко привык к английскому движению; Сингапур еще жил по законам бывшей империи, для государственных перемен необходимы десятилетия, азбука политики, ничего не попишешь... А где сейчас Джой? Она тогда была моей одногодкой, будет очень страшно, если я ее встречу; когда женщине пятьдесят три, а ты был с нею пятнадцать лет назад, это как поминки по безвозвратно ушедшей поре, упаси бог, нельзя, жутко.
— Как с программой, Дмитрий Юрьевич? Вы знаете, что завтра в десять утра у вас встреча с сэром Годфри, он будет вести шоу в театре на Пикадилли.
— Нет, Коля... Как говорил Бабель, «об завтра не может быть и речи». Завтра весь день я буду в Сотби, на Нью-Бонд-Стрит. Встретиться с сэром Годфри можно будет вечером или же с утра — послезавтра.
— Хорошо, я внесу коррективу... Сейчас в отель?
— Да. Где мне забронировали номер?
— В «Савое».
— Но ведь это очень дорого. Зачем?!
— Поскольку встречу ведет фирма сэра Годфри, он и бронировал для вас номер; вопрос престижа, нельзя жить во второразрядном, он имеет дело только с серьезными людьми.
— От «Клариджа» далеко?
— Не очень.
Степанов посмотрел на часы: семь; есть время принять душ, очень устал; визу получил накануне вылета, страшная нервотрепка; билет в кармане, все дела отложены, настроен на поездку, а визы нет; со своими-то можно драться, пойти н а в е р х, а здесь полнейшая безнадега: «Лондон еще не дал указаний, ждем». И все тут. Вот и жди, ощущая свое полнейшее бессилие и малость; ощущение такое, будто тебя обсматривают со всех сторон, изучают, анализируют; словно муравей какой-то, ей-богу.
...В номере работал кондиционер, хотя на улице было не жарко; на столике, рядом с телевизором, стояли фрукты, орешки и бутылка водки во льду; визитная карточка: «Желаем всего самого лучшего в нашем отеле, управляющий администратор Хэмфри Пьюдж». Спасибо, мистер Пьюдж, винограда в этом году я еще не отведывал, надо загадать желание, если пробуешь что-то новое, чего еще не ел в этом году, — будь то свежий картофель, редис или помидор; загадывай желание — сбудется, только загадывай не после того, как съешь сладкую желто-зеленую виноградину, а до, обсмотрев ее со всех сторон; все-таки май, черт подери, откуда виноград?! Хотя — двадцатый век, везут самолетом, знай плати...
...В восемь часов он подошел к «Клариджу»; лакеи в коричневых фраках и высоких цилиндрах дружески распахнули дверь; ни тени подобострастия или раболепства; делают свою работу, и все тут; в лобби князя не было; Степанов спросил портье, приехал ли «принс Ростопчин»; так слово «князь» звучит по-английски — «принс», и все тут.
— О да, сэр... Принс у себя, номер пятьсот три. Вас проводить.
— Нет, благодарю.
— Из лифта — направо, пятая дверь, сэр...
Степанов постучал, услыхал голос князя: «Входи»; тот сидел у телефона; прикрыв трубку ладонью, шепнул: «Замучили звонками, прости, что не спустился, угощайся фруктами».
На столике была такая же ваза, как в «Савое»: виноград, груши, яблоки и бананы; только водки, замороженной во льду, не было. После бесчисленных «да», «не может быть!», «что вы говорите» Ростопчин наконец повесил трубку.
— Совершенно невероятная история! Меня разыскал Зенон, мой друг по маки... Как это хорошо, что ты приехал, я страшно рад. Но неужели ты не мог взять паспорт и прилететь ко мне в Цюрих? Ты мне был очень нужен у Лифаря.
— Не мог.
— Да неужели?! Почему?
— Потому что сначала я должен договориться с тем, кто пошлет меня в командировку... Это раз... Потом я обязан запросить визу и ждать ответа... Два. После этого получу паспорт. Три.
Ростопчин вздохнул:
— Знаешь, я задал такой же вопрос одному писателю из Москвы... Он ответил, что паспорт у него постоянно в кармане, ездит когда и куда хочет. А я знаю правду. Зачем он лгал мне?
— А — дурак, — ответил Степанов.
— Да неужели?! — Князь удивлялся по-детски, очень открыто и доверчиво. — Но он же доктор филологии, профессор.
— Ну и что? Нарушена пропорция головы и задницы, усидчивости и ума, — вот тебе и глупый профессор.
Ростопчин рассмеялся:
— Ах, как ты прав, Митя! Вопрос пропорций — вопрос вопросов человеческого бытия! Дураков, увы, хватает.
(Фол, слушавший разговор князя и Степанова в соседнем номере, усмехнулся, подмигнул своему коллеге Джильберту, — в свое время направили в Оксфорд; учился на семинаре китайской истории; заинтересовался экономикой Советского Союза; последние два года посвятил исследованию русской литературы.)
— Ты выглядишь усталым, — сказан Степанов.
— А я и есть усталый, — ответил князь. — В Лондон приехала стерва...
— Кто?
— Моя бывшая жена... Так что запомни: на этот раз я ничего не плачу. Ты привез мне пятнадцать тысяч долларов из Министерства культуры н попросил быть твоим консультантом, ясно?
— Нет, не ясно... Сколько тебе передан Розэн?
— Я его и в глаза не видел.
— Не может быть!
— Я сам был очень удивлен... Он мне даже не позвонил.
— Не может этого быть, Женя! Я проводил его в Шереметьево! Он сел на самолет! В Цюрих...
— Он не звонил, — повторил князь.
— А если тебя не было дома?
— Там всегда дворецкий и повар. Жена дворецкого бежит к каждому звонку, страшно любопытна, ты же знаешь ее.
— Ничего не понимаю. Он сам предложил передать десять — двадцать тысяч...
— Не думай об этом, Митя. Научись спокойно относиться к потерям, иначе разорвется сердце. Золле привезет документы, — князь посмотрел на часы, — он будет внизу через полчаса. Бедный, у него нет денег на самолет, я оплатил проезд, но он такой гордый... Ах, почему бедные люди столь щепетильны?! Они ставят в ужасное положение не себя, а тех, кто хочет им помочь... Мы предъявим фирме Сотби документы Золле о том, что Врубель был похищен нацистами, и выиграем эту драку!.. А те пятнадцать тысяч, которые у меня остались... Да, да, увы, только пятнадцать... Я не хочу скандала со стервой, ты же знаешь женщин... Стареющих женщин... Боже, как прекрасны молодые девки, верные подруги, как они рады каждому дню, как они чувствуют всю ненадежность нашего мира, счастливы даже часу доброты, надежности и веселья... Словом, пятнадцать тысяч мы пустим на то, что интересует твои музеи, — письма, книги, документы, а Врубель будет нашим — так или иначе. Кстати, сюда летит чартерный самолет из Нью-Йорка, коллекционеры закупили рейс, так что предстоит драка.
