Гадилин скептически усмехнулся, переспросив:
— Писателя?
— Все-таки да. — Фол снова закурил. — По нашим сведениям, его весьма широко читают.
— Там всех широко читают.
— Такая глупая нация? — удивился Фол.
Пат перевела «дурная»; ничего, это даже точнее.
— Нет, отчего же?! Просто люди лишены литературы. У них голод на книгу.
Фол поинтересовался:
— Толстой и Достоевский тоже запрещены к чтению?
Пат улыбнулась, глаза как-то враз помягчели; Гадилин набычился:
— Фто он такое? — Когда он волновался, то часто вместо «ж», «ч», «ш», «ш» говорил «ф».
— Вопрос перевести? — спросила Пат.
— Я фе к вам обращаюсь.
— Но я знаю его столько же, сколько вы, мистер Гадилин.
— Спросите его: чем вызван мой полет в Лондон — столь срочный?
Фол, выслушав Пат, ответил:
— Я объясню вам. Только сначала мне хочется понять ваши препозиции. Именно поэтому я хочу еще раз поинтересоваться, что вы знаете о Степанове.
Гадилин посмеялся:
— Графоман и миллионер.
— По-русски эти два понятия равно омерзительны, мистер Гадилин, но в нашей стране к миллионерам пока еще относятся хорошо, — дурак миллиона не заработает. В чем выражается графоманство Степанова?
Гадилин пожал плечами:
— По-моему, это утверждение не требует расфифровки.
— Здесь — требует, — жестко возразил Фол. — Графоман, мне кажется, достаточно обидное слово. Или я не прав?
— В случае со Степановым это звучит как обыкновенная констатация факта. Кадровый офицер КГБ, пифет фпионские романы, лифет руки хозяевам...
Пат перевела «целует», смысл менялся, надо бы подсказать, завтра следует быть весьма аккуратной в переводе.
— Скажите, а с точки зрения права, — поинтересовался Фол, — выражение «лизать руки хозяевам» может считаться оскорблением личности?
— Пусть оскорбляется, — ответил Гадилин. — Меня это не тревофит.
— Ну, а все-таки, отчего у него есть читатель?
— У липогонов, которые сочиняют развесистую клюкву, всегда есть фитатели.
Пат достала маленький словарь, попросила Гадилина еще раз повторить фразу; бедненькая, подумал Фол, она не найдет там ни «развесистой клюквы», ни той «липы», которую имел в виду сочинитель.
Она действительно перевела «клюкву», как «ягоду», а «липу», как «дерево».
«Этот несостоявшийся гений завтра может выглядеть психом, если во время шоу Пат переведет его слова о Степанове как об авторе „ягод“ и „деревьев“; русский Дарвин, смеху будет немало. Как же это важно — точное понимание языка! Сколько трагедий может произойти из-за неверно переведенного слова!»
— Мистер Гадилин, я хочу объяснить ситуацию...
— Давно пора, — заметил тот, заканчивая еду.
— Переводить? — спросила Пат.
— Мофете.
Пат сказала:
— Мистер Гадилин давно ждет этого.
Фол кивнул, подумав, что в принципе-то ему самому надо было завтра переводить Гадилина, девочке не справиться; бедненькая, она совершенно не чувствует язык, им вбивают в голову грамматику, а кому она нужна, пусть бы неграмотно, зато понятно.
— Так вот, — по-прежнему монотонно продолжат Фол, — завтра в театре Степанов будет принимать участие в шоу...
Гадилин выслушал перевод, хмыкнул:
— Что, он уфе начал петь?
«Все-таки ужасно, как эти русские не умеют адаптироваться, — подумал Фол. — Прожить семь лет на Западе и до сих пор не знать, что в шоу у нас принимают участие конгрессмены, публицисты и директора банков. А может быть, это естественное отталкивание: он воспитывался в Советской России, он хочет, сам того не понимая, чтобы здесь было похоже на то, к чему он привык. Нет, воистину, они странные люди: нет ни одной такой склочной эмиграции, как русская! Каждый сам себе Толстой, все остальные — ублюдки и графоманы; несчастная нация».
— Во время этого политического шоу, — хоть оно и посвящено вопросам культурного обмена, — моим друзьям кажется целесообразным, более того, необходимым, небольшой скандал, во время которого собравшиеся убедятся в том, что мистер Степанов является марионеткой, присланной сюда с заданием Кремля...
— Без заданий Кремля от них никто не ездит на Запад.
— А на Восток?
— Тофе.
Пат не поняла; Гадилин повторил раздраженно:
— Тофе! Точно так фе!
Фол сдержат улыбку; беднягу и русские-то, видимо, не все понимали, все-таки «тоже» не есть «тофе», трудно ухватить сходство...
— Мистер Гадилин, я-то с вами согласен, но в этой стране публика требует доказательности. Вы вправе писать все что угодно для передач «Свободы», вас слушают только русские, а здесь вы имеете дело с людьми, утомленными демократическими институтами. Всякого рода оскорбление Степанова как личности или страны, которую он представляет, означает ваше поражение. Ваши вопросы должны быть корректными, а потому — разящими наповал.
— Вашу наивную, доверфивую публику вряд ли фем проймеф...
— Не надо считать публику этой страны такой уж неподготовленной, мистер Гадилин. Здесь живут вполне достойные люди, которые думают по-своему, и, пожалуйста, оставьте им право думать так, как они считают нужным. Они ведь, сколько я знаю, не навязывают вам своей точки зрения на те или иные события, почему же вы присваиваете себе право поучать их, как следует думать?
— Простите, мистер Фол, но мои друзья сказали, фто вы какой-то финансовый воротила... Почему вас интересует Степанов? Зачем вам, именно вам и вафим друзьям, нуфен скандал?
— Объясняю. Мой бизнес связан со страховкой произведений культуры. Это миллионный бизнес, мы страхуем коллекции на сотни миллионов долларов. Активность мистера Степанова и иже с ним наносит определенный ущерб нашему предприятию, поэтому мы нашли пути к вашим мюнхенским друзьям, а те любезно посодействовали нашей встрече.
— Почему выбор остановился именно на мне? — Гадилин пожал плечами.
Фол хотел ответить, что остальные отказались, но сдержался, опасаясь непредсказуемой реакции собеседника: как и всякого человека, склонного к истерике, Гадилина могло понести; не время; с ним еще работать и работать.
— Какие вопросы могли бы показать Степанова в дурном свете?
— То есть как это «какие»? — Гадилин снова пожат плечами. — Конефно фе графданские права...
Фол поморщился:
— Я же определил сферу моего интереса. Вопросы культуры, понимаете? Куль-ту-ры...
— Трагедия худофников абстрактной фивописи в России...
