— Слушай, — сказан Савватеев, — а тебя наши домашние проблемы совсем не интересуют?
— Это — как? — не понял Степанов.
— Ну, ты ведь все больше ударяешься в историю или политику...
— По-твоему, эти ипостаси бытия к домашним проблемам не имеют отношения?
— Ты обиделся?
— Нет, отчего же? На вопрос не стоит обижаться, это не демократично.
— Немножко отдает Эренбургом...
Степанов даже головой затряс:
— Погоди, что-то я совсем тебя не пойму... О чем ты?
— У тебя нет вещей ни об утраченных традициях, ни о тех трудностях, которые переживает деревня, ни о тревожных симптомах среди нынешней молодежи... Большая литература всегда рождалась на ниве внутренних проблем.
— Может быть, — ответил Степанов, устало подумав, что спорить бесполезно.
— Слушай, — Савватеев еще ближе придвинулся к Степанову, — а ты действительно не помнишь меня?
— Не сердись. Ты ведь был старше курсом, да?
Тот пожал плечами:
— Не в этом дело. Я ж исключал тебя из комсомола. Я вел то заседание комитета. Неужели не помнишь?
Степанов заново обсмотрел этого седого человека, но все равно не мог увидеть в нем того, кто тридцать два года назад, после того как посадили отца, катил на него бочку; нечестно, с чужого голоса; неужели он? Слава богу, что ты не помнишь его, сказал себе Степанов, в голове и сердце надо держать хорошее, так честнее и легче жить. Ты ведь помнишь, как на то комсомольское собрание пришел Зия, как он долго слушал д л и н н ы х, а потом поднялся и раздолбал их в пух и прах; ты ж помнишь, как Зия потом говорил тебе, что теперь доказать с е б я можно лишь одним — делом; жалующийся человек — не человек; только работа может превратить тебя в личность; запомни, тот, кто хоть чем-то выделился, берет на себя ответственность; если с о с т о и т с я — все в порядке, если нет — сомнут; ничего не попишешь, закон лидерства; мне нравится то, что ты пишешь, сказал тогда Зия, значит, пиши до упора; п р о я в и т ь себя — значит сделать дело, все остальное — словеса, преходяще, суета сует и всяческая суета...
Все верно, Зия, умница, в памяти навсегда остались лица Жени Примакова, Витьки Борисенко, Лени Харюкова, тех, кто был другом; лица недоброжелателей стерлись; как же это славно, право; маяки дружества, словно огоньки на взлетно-посадочной полосе туманной ночью при возвращении домой из долгой командировки.
(Именно в это время Фол набрал домашний номер Ричардсона в Гамбурге и сказал, что «штуку» пора запускать немедленно, надо управиться к завтрашнему вечеру; тот понял, все было обговорено заранее: интервью с Золле, в котором профессор скажет, сколько долларов Степанов платил исследователям из Шварцвальда и Франкфурта-на-Майне за их материалы о судьбе исчезнувших русских икон и картин; Степанова интересуют имена и адреса людей, так или иначе связанных с вывозом сокровищ в рейх; однако более его интересуют, подчеркивалось во врезке, подготовленной Ричардсоном, не столько лица, напрямую работавшие на рейхсляйтера Розенберга, сколько эксперты, историки искусств, ученые, журналисты, предприниматели, связанные ныне с организацией аукционов и выставок; за этим интересом чувствуется р у к а; такого рода данные позволяют шантажировать тех, кто был в свое время п р и н у ж д е н нацистами к сотрудничеству; несчастных вполне можно шантажировать, заставляя выполнять те задания, которые угодны Москве.
Выпуск западногерманских газет, которые напечатают интервью профессора Золле, отправят с первым же рейсом в Лондон; в восемь часов газеты должны быть в театре, прислать следует не менее трехсот экземпляров для раздачи всем участникам шоу, удар обязан быть массированным.
А после этого, выпив лекарство, чтобы хоть как-то взбодриться, Фол спустился в холл отеля, где его ждал контакт, который взялся опубликовать в здешней прессе сообщение о том, что Степанову вменена в обязанность травля бизнесменов, занятых в сфере культуры; он пытается породить неверие в честность и компетентность владельцев аукционов, которые выставляют к продаже живопись, книги и скульптуры.)
— Знаешь, — сказал Савватеев, — я завтра приеду в театр, хочу послушать, как будешь отбиваться. Ты не против?
— Ну почему же? — ответил Степанов. — Очень важно знать, что рядом свои.
— И я так думаю. Наших будет человек десять.
— Замечательно.
— А знаешь, почему я тебе напомнил про то заседание комитета комсомола?
— Ума не приложу.
— Мне хотелось проверить тебя. Мне показалось, что ты меня сразу узнал, только научился держать себя в руках... Ты ведь раньше был очень вспыльчивым.
— Таким и остался.
Савватеев покачал головой:
— Нет, ты себя просто не помнишь. А я тебя помню очень хорошо. Честно сказать, я ведь поначалу не верил, что это ты пишешь книги...
— То есть как? — устаю удивился Степанов.
— Ну, помогает кто-нибудь. Или держишь литературных рабов... Человек должен быть одинаковым, — в жизни и работе, — а ты ведь очень разный.
— Так это ж хорошо... Человеческая обструганность удобна только на определенном этапе, потом начинает мешать.
— Верно... Но мне кажется, что писатель рожден с даром... А ты в ресторанах п р о ц е с с ы учинял, с женой нехорошо расстался... И потом эта твоя расхлыстанная манера поведения... Писатель должен постоянно в б и р а т ь, в нем обязана быть константа сосредоточенности, а ты ведь был совершенно другим, в тебе было много от уличного хулигана.
Степанов чокнулся с Савватеевым, усмехнулся, посмотрел в его близорукие, чуть навыкате глаза:
— Но сейчас ты меня простил?
Савватеев пить не стал, ответил задумчиво:
— Вот видишь... Я ж не об этом... Все-таки ты остался прежним.
— Ну извини, — сказан Степанов. — По-моему, это хорошо, оставаться прежним. Ты меня прямо-таки обрадовал.
Валера Распопов сел к роялю, заиграл:
— Шагай вперед, наш караван, Степанов, я и Широян...
Леночка вытерла слезы, шепнула:
— Знаешь, как Широян умирал? Он очень плакал, очень боялся, что будет с его женой, он ведь ее так любил, бедненький...
«Мы вступили во время утрат, — подумал Степанов. — С каждым днем их будет все больше и больше. Но, — пусть это жестоко, — каждая утрата — это подведение итога, — что остается в памяти? Да, жизнь — это память».
Он закрыл глаза; сразу же увидел зал Сотби; землистое лицо Ростопчина; услыхал тянущийся голос ведущего: «Пятнадцать сотен, шестнадцать сотен, семнадцать сотен»; снова подумал о том, с чем вернется в Москву; какой стыд; обещал привезти Врубеля; ему поверили; болтун; обернулся к Савватееву и сказал:
— Слушай, у нас еще по рюмке осталось, а?
