Ну, хорошо, спросил он себя, а если режиссер станет снимать ленту и будет исследовать архивы Нюрнберга и этот допрос, что он скажет себе? «Наш Геринг победил в схватке с террором союзных судей?» Или, наоборот, признает мое поражение?
Геринг походил по камере, по-прежнему чувствуя на себе взгляды, нет, не этого американца, который смотрит на него в глазок, а миллионов, тех, к кому вернется его дух, а это случится позже, когда настанет час расплаты.
В конечном счете, сказал он себе, я открыто признал, что был намерен разогнать оппозицию и арестовать коммунистов. Да, борьба есть борьба, с этим можно не соглашаться, но упрекать меня в этом нельзя. Я прямо сказал, что мне не нужен был поджог рейхстага, потому что я и так бы упрятал в тюрьмы всех тех, кто был с нами не согласен. Позиция? Да, это позиция, а ни одна позиция не бывает бесспорной. Я не юлил, как Риббентроп или Кальтенбруннер, я закрывал лицо руками, чтобы не видеть этого позора, я убеждал их во время прогулок принимать бой, доказывая вынужденность своей правоты, а не отвергать очевидное, но нет! Как же унизительна звериная тяга к жизни!
Он подошел к столу, осторожно опустился на маленький стул, ввинченный в бетонный пол камеры, и начал изучать страницы допроса, который вел русский обвинитель.
— Признаете ли вы, что целями войны против Советского Союза был захват территорий до Урала? Присоединение к империи Прибалтики, Крыма, Кавказа, Волжских районов? Подчинение Германии, Украины, Белоруссии и других областей? Вы признаете это?
Геринг явственно услышал свой голос, полный спокойного достоинства, ироничный взгляд, обращенный на русского, совершенно расслабленная поза, никакого напряжения, полная вальяжность, но не бессильная, а, наоборот, обнимающая скрытую, пружинистую энергию:
— Я не признаю этого ни в какой степени.
— Разве вы не помните, что на совещании шестнадцатого июля сорок первого года Гитлер именно так определил цели войны против СССР?
— Я хочу посмотреть документ об этом совещании.
— Пожалуйста, мы имеем протокол, передайте подсудимому Герингу. Ознакомились?
— Документ кажется мне бесконечно преувеличенным в отношении указанных в нем требований.
— Но вы признаете, что эта протокольная запись подлинная?
— Я признаю это потому, что я ее вижу.
— Вы признаете, что согласно этому документу вы были участником этого совещания?
— Я присутствовал… Именно по этой причине я сомневаюсь в правильности протокольной записи.
— Кем был записан протокол?
— Борманом.
— Какой был смысл Борману вести неправильную запись совещания?
— Он преувеличил кое-что.
— Много?
— Например, об областях Волги не было и речи. Что касается Крыма, то… фюрер хотел иметь Крым.
— Значит, на этом совещании шла речь о том, чтобы Крым сделать областью империи?
— Да.
— В отношении Прибалтики тоже говорилось на этом совещании?
— Да, но никогда не утверждалось, что Кавказ должен стать немецким. Говорилось только о том, чтобы осуществить сильное экономическое влияние со стороны Германии.
— То есть чтобы Кавказ стал немецкой концессией?
— В какой мере — это можно было определить только после победоносного заключения мира.
— Следовательно, преувеличение Бормана сводится лишь к тому, что речь не шла о Волжских колониях?
— Преувеличение заключалось в том, что тогда обсуждались такие вещи, которые практически вообще нельзя было обсуждать. В лучшем случае можно было говорить о тех областях, которые были уже заняты, а также об их управлении.
— Мы сейчас устанавливаем факт, что об этих вещах шел разговор на совещании. Вы теперь это не отрицаете?
— Частично эти проблемы обсуждались, но не так, как здесь записано.
— Я хочу сделать вывод, что это совещание подтверждало основной план захвата территорий Советского Союза?
— Это правильно. Но я должен подчеркнуть, что я, как отмечено в протоколе, не разделял эти безграничные предположения. Заметьте, здесь сказано следующее: «В ответ на длительное обсуждение этих вопросов рейхсмаршал подчеркнул важнейшие моменты, которые в настоящий момент могли быть для нас определяющими: обеспечение народа продовольствием, обеспечение в нужной степени хозяйства, а также налаживание безопасности путей сообщения». Я хотел свести безмерную дискуссию — следствие опьянения победой — к чисто практическим вопросам.
— Опьянение победой имело место, я согласен, но из ваших объяснений не следует, что вы возражали против присоединения Крыма к империи. Это так?
— Я не имел никаких оснований для этого.
— Вы выступали на совещании рейхскомиссаров оккупированных областей шестого августа сорок второго года?
— Дайте, пожалуйста, протокол.
— Пожалуйста. Ознакомились? Итак, я спрашиваю, вам были предоставлены фюрером исключительные полномочия в вопросах экономической эксплуатации оккупированных территорий?
— Я уже признал, что несу ответственность за экономику в оккупированных странах, но лишь в связи с теми директивами, которые я давал…
— Следовательно, учитывая ваши особые полномочия, ваши требования были обязательными для участников совещания?
— Да.
— Обращаю ваше внимание на сто восемнадцатую страницу стенограммы того совещания. Нашли?
— Да.
— «Раньше все казалось проще. Тогда это называли разбоем. Это соответствовало формуле отнимать то, что завоевано. Теперь формы стали гуманнее. Несмотря на это, я собираюсь грабить и грабить эффективно… Вы должны быть как легавые собаки. Там, где имеется еще кое-что, и в чем может нуждаться немецкий народ, это должно быть молниеносно извлечено со складов и доставлено сюда». Это вы говорили?
— Могу предположить, что я это сказал.
— В мае сорок первого года ОКВ разработало директиву о безнаказанности немецкого солдата за преступления, совершенные против местного населения. Такого рода директива должна была вам докладываться?
— Этот документ непосредственно мне послан не был. В сопроводительной бумаге сказано: «Штаб оперативного руководства военно-воздушных сил, главный квартирмейстер».
— Но вы согласны с тем, что по своему положению должны были знать этот документ?
— Нет, ибо в противном случае этот документ был бы отправлен непосредственно мне, главнокомандующему, а не генерал-квартирмейстеру.
— Вам должны были доложить об этом документе?
— Если бы мне докладывали о каждом документе, которые проходили по отдельным инстанциям, и не требовали моего вмешательства, я бы потонул в море бумаг. Мне докладывали только о самых важных вещах…
