— Ганц логиш,
[53]
— усмехнулся Штирлиц. — Этой прекрасной фразой в рейхе комментировали расстрелы тех, кто позволял себе смелость не любить Гитлера… Как долго намерены продолжать ваше личное предприятие?
— До тех пор, пока не закончу.
— Хотите сказать, что ситуация безвыходная?
— Ну так что же тогда?
— Тогда надо искать вторую силу — в системе ваших американских сил, — которой будет выгодна ваша информация. Она должна помочь в своекорыстных целях… Я не знаю — борьба за президентство, схватка конкурентов, сами думайте, вы там живете, не я.
— Слушайте, ответьте, когда вы стали таким?
— Я был таким всегда.
— Нет, я имею в виду другое… Вы говорите как человек, который был в оппозиции к Гитлеру…
— А если я был в оппозиции к Гитлеру?
— Здесь, — Роумэн похлопал себя по внутреннему карману пиджака, — у меня есть такие документы, за которые вы бы отдали полжизни. Поэтому я спрашиваю еще раз: почему вас не повесили?
— Повезло.
— Кто это может подтвердить?
«Это может подтвердить пастор Шлаг, — подумал Штирлиц, — если только он жив. Но, подтвердив это, он неминуемо скажет, что я работал на русских…»
Риктер — II (1946)
Первые недели после встречи на улице с полковником Гутиересом (представился порученцем Хуана Перона) были полны томительного ожидания.
В который раз уже Риктер вспоминал разговор с Гутиересом, пытался воспроизвести целые предложения, искал в них какой-то особый, затаенный смысл, некоторые слова перепроверял по словарю — правильно ли понял полковника; как истинный немец он выучил грамматику, знал все правила, но порою оказывался совершенно неготовым к тому, когда собеседник употреблял жаргон простонародья, глотал окончания или произносил фразу с типично испанской быстротой, словно выпаливал очередь из пулемета.
Ему казалось, что разговор сложился достаточно откровенно; Гутиерес слушал его заинтересованно; вопросы ставил вполне конкретные, проявив достаточную компетентность в проблемах взаимосвязанностей науки с минералогией и промышленностью. Не было и того, чего Риктер более всего страшился: если бы Гутиерес с самого начала спросил его ледяным начальственным голосом о прошлом, потребовал написать объяснение, где и как он получил вид на жительство, готов ли предстать перед судом, он, сколько ни готовил себя к стойкому противостоянию, сломался бы и даром отдал все документы по атомному проекту, несмотря на то что они застрахованы и припрятаны в надежном месте. Ужас нацизма состоял также и в том, что человек был совершенно бессилен перед государством, раздавлен им, обезличен и лишен каких бы то ни было прав на защиту. Профессия юриста, если он не служил режиму в качестве следователя, эксперта, судьи или прокурора, была абсолютной фикцией; адвокаты отказывались брать на себя защиту в политических процессах, прекрасно понимая, что чем доказательнее они выступят в суде, тем скорее сами окажутся на скамье подсудимых как «враги нации»; указание любого чиновника НСДАП было для них истиной в последней инстанции. За тринадцать лет гитлеровского владычества немцы привыкли к мысли, что надо жить тихо; попав в маховик нацистской системы, ты обречен на гибель, а уж противоборствовать с высоким начальством и вовсе безнадежно, ибо, во-первых, до него не допустят, а во-вторых, случись чудо и предстань ты перед ясными очами великого фюрера германской нации, язык проглотишь от ужаса, ни одного слова поперек не сможешь произнести от испепеляюще-восторженного ужаса, и вместо слов критики начнешь возглашать лозунги в честь того самого режима, который, только что был ненавистен тебе, который растоптал тебя и унизил.
Один из Риктеров, он даже не мог толком понять, который, первый, второй или третий, постоянно нашептывал: «На что замахиваешься?! Знай свое место! Продай ты эти проклятые бумаги за двадцать пять тысяч, открой хорошую немецкую пивную, клиентуры полно, женись, нарожай детей, умирать не страшно, а перед старостью помечтаешь о будущем, времени хватит!» Воистину нигде не существовало такого количества мечтателей, как в условиях инквизиции и государственного тоталитаризма; право на поступок отсутствовало, мысль лимитирована, свободы слова нет, — мечтай себе, строй миры, будь гладиатором, возносись новым Христом, но — молча, про себя.
Однако когда Гутиерес сдержанно, но вполне доброжелательно с ним поздоровался, поблагодарил за письмо, сказал, что оно заинтересовало, атомный проект — штука интересная — от сердца отлегло, хотя язык по-прежнему был шершавый, никак не мог сглотнуть комок в горле, и голос прерывался.
Гутиерес проводил уже не первую встречу с немцами, обращавшимися к Перону с предложениями, подчас совершенно фантастическими. Вначале, еще в сорок пятом, когда стали прибывать первые партии изгнанников, Гутиерес советовался по поводу того или иного письма с Людовиго Фрейде, который давно посредничал между Берлином и Пероном в финансовых операциях. Однако вскоре он убедился, что делать этого не следует, потому что Фрейде, прибывший сюда еще в начале тридцатых годов по указанию Гитлера, не хотел, чтобы Перон выслушивал предложения от кого бы то ни было, кроме как от него, «комиссара рейха на юге Американского континента». О профессоре Вампенроде, сильном энергостроителе, бежавшем из рейха потому, что имел звание СС штандартенфюрера и доктора, руководил работами, которые выполняли русские пленные, Фрейде сказал: «Он — безумец, бойтесь психов, все его проекты — плод больной фантазии, его надо лечить, а не использовать в деле»; об инженере Кливере, который предложил свои услуги в дорожном строительстве, приложив к письму документы о том, что именно он возглавлял все работы на автомагистрали Берлин — Франкфурт-на-Одере, Фрейде отозвался как о жулике; и тому и другому было отказано не то что в помощи, но даже во встрече с чиновниками администрации, занимавшимися такого же рода проблемами в аргентинских министерствах. Но когда Вампенроде подхватила бразильская фирма, а Кливер подписал контракт с чилийской автостроительной конторой, Гутиерес перестал обращаться за консультацией к Фрейде; корреспонденцию, полученную секретариатом Перона, поручил читать двум своим секретарям, они же запрашивали информацию на авторов наиболее интересных писем через Мадрид, где на связи с группами немцев работал Хосе, младший брат полковника, — под крышей журналиста, специального корреспондента газеты «Кларин», и через Лиссабон, где бывший дипломат рейха Ауэнродэ, накануне капитуляции, продал людям Гутиереса всю свою сеть за сорок тысяч долларов, оттуда щупальца шли в Швейцарию, Турцию и Швецию; поступила непроверенная информация, что мадридский центр эмиграции имеет связи с американской зоной оккупации Германии, однако известие об этом было довольно глухим, находилось в стадии тщательного исследования; попытки наладить оперативную связь с лондонской разведкой пока что кончились неудачей: несмотря на то что Лондон передавал некоторую информацию для Перона, особенно когда речь шла об американцах, относившихся к нему весьма подозрительно из-за его обещаний национализировать ведущие американские фирмы, отладить постоянное, деловое сотрудничество пока что не удавалось, англичане и есть англичане, годы думают, прежде чем принять решение, до сих пор считают себя пупами земли, полагают, что не они подчинены времени, а оно — им, оттого и проигрывают свои позиции…
