— О, я не знаю, сеньор… Где-то на площади, но я туда не хожу вот уже как десять лет, очень болят ноги, хотя нет, девять лет назад, когда сюда приехал наш каудильо, я ходила смотреть его и бросать под его ноги цветы, но меня тогда вел муж, и я не очень-то обращала внимания на телефоны…
— Любите каудильо?
— Так ведь он каудильо… Как можно не любить того, кто тобой правит? Конечно, я его люблю, очень люблю, и вся моя семья его очень любит, а особенно внук, который умеет читать… Только разве вы дозвонитесь в субботний день на автобусную станцию? Люди должны отдыхать в субботу, они сейчас пьют кофе, так что лучше вам пойти на площадь, там все узнаете.
…Через полчаса после того, как Штирлиц ушел, в пансионат заглянул полицейский, отвечавший за рехион,
[26]
он попросил дать ему книгу, куда эстранхерос
[27]
вписывали свои имена, номера паспортов и объясняли цель приезда; увидав фамилию Брунн, именно ту, которой интересовался Мадрид, — звонили еще ночью, с самой Пуэрта-дель-Соль, во все крупные города звонили, не в один Бургос, — полицейский позволил старухе угостить себя кофе, съел омлет, закурил пуро
[28]
и спросил:
— Этот иностранец расплатился?
— Да, сеньор, — ответила старуха, — он расплатился.
— Значит, он не вернется.
— Да, сеньор, не вернется.
— О чем он тебя спрашивал?
— Ни о чем плохом не спрашивал. Я сказала ему, что очень люблю нашего дорогого каудильо, и он ушел.
— А про твоего сына, которого мы расстреляли, он не спрашивал?
— Зачем же ему про него спрашивать, сеньор? Раз вы расстреляли Пепе, значит, он был виноват, война, ничего не попишешь… Нет, он не спрашивал о Пепе… Зачем бы ему спрашивать про моего сына?
— Затем, что твой сын был красным, вот зачем. Все эстранхерос ищут по стране красных, чтобы снова устроить гражданскую войну и отдать нас Москве. От мужа давно не было писем?
— Полгода.
— Скоро получишь. Он еще жив. Работает хорошо, в лагере им довольны… Года через два вернется домой, если только выбросит дурь из своей анархистской башки… Сколько тебе уплатил этот иностранец?
— Как позволено по утвержденной муниципалитетом таксе.
— Ты, ведьма, не лги мне! Дал тебе на чай?
— Нет, сеньор.
— Покажи купюру, которой он расплатился.
— Я уже отдала ее, сеньор. Я ее отдала внуку, чтобы он купил масла у дона Эрнандеса.
— Ну что же, значит, придется посидеть у нас твоему внуку…
Старуха проковыляла к столику, где хранила ключи, достала из ящика три доллара и протянула их полицейскому, тот сунул деньги в карман, пригрозив:
— Еще раз будешь нарушать закон — накажу.
— Впредь я не буду нарушать закон, сеньор. У этого иностранца не было песет, и он положил мне на стол доллары, я в них не очень-то и понимаю…
— В долларах понимают все. Куда он пошел?
— Не знаю, сеньор.
— Он спрашивал тебя о чем-либо?
— Нет.
— Что, все время молчал, ни одного слова не произнес? Глухонемой?
— Нет, сеньор, здоровый… Слова произносил, что было, то было. Он просил меня сделать тортилью, я ответила, что ее готовят у дона Педро, ну, он, наверное, и пошел туда.
— Врешь, карга, — зевнул полицейский, — я уже был у Педро. Куда он едет, не сказал?
— Нет, сеньор, не сказал.
— Мы его поймаем, — сказал полицейский. — И он напишет бумагу. И в ней расскажет все. Понимаешь? И вспомнит каждое слово, которым с тобой обменялся. Тогда я приду сюда и возьму твоего внука, ходер!
[29]
Запомни это. Поняла, что я сказал?
— Да, сеньор.
— Ну, вспомнила?
— Вроде бы он чего-то говорил про автобус…
— Про какой автобус? Есть рейс на Мадрид, на Памплону, Виго, Сан-Себастьян…
— Нет, сеньор, этого я не помню, он вроде б обмолвился про автобус — и все.
— Когда он ушел?
— Недавно.
— Скажи точно.
— Я ж не понимаю в часах, сеньор… Не сердитесь, я правду говорю… Ну, примерно столько времени, сколько надо вскипятить кастрюлю с водой…
— А когда она вскипит, надо опустить в нее твою задницу… В чем он был одет?
— В курточку.
— Какого цвета?
— Зеленоватую.
— В берете?
— Нет, кепка, я ж говорю, он иностранец…
— Усы на нем были, борода какая?
— Нет, нет, вполне пристойный сеньор, аккуратный, брит.
Полицейский поднялся, устало вздохнул и медленно пошел к выходу. На пороге остановился и, не оборачиваясь, сказал:
— Если он вернется, не вздумай сказать, что я здесь был. И сразу же пошли кого-нибудь в полицию…
Полицейский вернулся в участок, доложил обо всем в городскую службу безопасности; два агента по надзору за иностранцами без труда установили Штирлица на станции, он стоял в очереди за билетом; утренний автобус ушел в шесть часов, надо было ждать вечернего, отправлялся в семь.
Через пять минут Пол Роумэн выехал из Мадрида на гоночном «форде», — взял у помощника военного атташе Вайнберга, его отец воевал вместе с братом Пола в бригаде Линкольна; погибли под Уэской; в Штатах их семьи дружили домами; оба люто ненавидели франкизм, на фронт в Европу ушли вместе добровольно; в апреле сорок пятого их отправили в Мадрид.
Через шесть часов Пол приехал в Бургос. Из черной машина сделалась серо-желтой, такой она была пыльной; около бара «Сеговия» на калье Хенералиссимо — в каждом городе, будь он неладен, этот Франко, понавешал табличек со своим именем — Пол встретился, как и было уговорено, с агентами безопасности; те сидели под зонтиком, на открытой террасе и пили вино; деньгами их тут не балуют, отметил Пол, вино дрянное, стоит копейки, а на миндаль или кукурузные хлопья у здешних пинкертонов денег не было.
— Я от Эронимо, — сказал Пол, — он просил передать, что намерен нанести визит в дни рождества.
Это были слова пароля от полковника Эронимо, из отдела регистрации иностранцев Пуэрта-дель-Соль; ключ и к нему Пол подобрал не сразу, постепенно, но подобрал все-таки, теперь работали душа в душу.
— Хотите вина? — спросил один из агентов.
— Нет, спасибо, я не пью вино. Если только холодной минеральной воды.
