— Я так переволновался, — пояснил он на мой
удивленный взгляд, — что мне необходимо расслабиться.
И последующие часа два пробовал разные коктейли…
Праздник уже катился сам вовсю, музыка увеличивала обороты, гремела,
разговаривать было затруднительно, да и не о чем, можно было только любоваться
разгоряченными юными физиономиями, прыгающими кудрями, локтями, коленками…
Ребята отплясывали с энергией здоровой юности, я
наслаждалась, — насколько можно было наслаждаться под этот грохот… Где-то
там, в тесной прыгучей толпе скакали и наши дети… Даже Маша и Женя отставили
баночки с соком и пошли попрыгать…
— Стоп! — вдруг крикнул Яша. — По программе
сейчас должен быть конкурс карнавальных костюмов!
Я посоветовала ему заткнуться и не трогать ребят, пусть
веселятся: праздник и так явно удался. Но он к тому моменту прилично
напробовался коктейлей, полез давать указания Коршу, — что ставить,
требовал «Атикву» и возмущался, что наш государственный гимн забыт в программе.
— Мы!!! — кричал он в грохоте и цветовых
взрывах. — Мы — для чего?! Мы представители — кого?!!
Изя пытался остановить его, хватал за руки, называл
патриотом херовым, — ничего не помогало…
Короче — единственным из тысячи подростков, о трезвости
которых мы так волновались, пьяным в зюзю на вечере напился Яша. И устроил один
из тех дебошей, какие устраивал исключительно из-за своих немалых человеческих
достоинств, — например, чувства справедливости. Ему показалось, что приз
за лучший костюм достался не тому, кто этого заслуживал. В момент вручения
призов он запрыгнул на сцену, расшвырял декорации к Пуримшпилю
[6]
, скандалил и вопил, — мы не могли его остановить, он же здоровый, как
бык. Радовались только, что время позднее, значит, председателя Ревизионной
комиссии уже не привезут…
В конце концов кто-то вызвал хозяина этого учреждения,
сухонького щуплого господина с дальневосточной внешностью, который пытался
урезонить Яшу, а тот хохотал и вопил что-то несусветное:
— Господин Ку-Ли?! Ку-Ли вы приползли?! Моссад башляет
за все чистоганом!!!
И вот тут как раз из «Лицея», в котором они обедали,
явились, наконец, Клавдий с председателем Ревизионной комиссии Центрального
Синдиката. Яша в этот момент водружал на голову брыкающегося Ку-Ли какую-то
деталь декораций… Картина была эпическая… Хорошо, что Корш догадался врубить
«Атикву», — и, как ни странно, это Яшу угомонило: он вытянулся и застыл на
сцене, задумчиво качаясь под звуки нашего торжественного и, — положа руку
на сердце, — довольно заунывного гимна… А внизу, под сценой, так же
вытянувшись, стояли все мы во главе с председателем Ревизионной комиссии.
Словом, конфуз! Но, как выясняется, конфузом это считаем
только мы, взрослые… Дети смотрят на это совершенно иначе.
— Вот везет соколихам! — говорит моя дочь, —
какой отец у них — классный, крутой мужик! И Корш постарался, и «Атиква» была…
Побольше бы таких тусовок!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава 33. «Всем приготовиться к дублю!»
Я сидела на скамейке рядом со старой суровой латышкой в
великолепном ухоженном парке недалеко от Рижской Оперы… Накануне вечером я
выступила в большом и необжитом еще здании, возвращенном недавно еврейской
общине Латвии, а сегодня утром меня и еще одного залетного израильтянина по
имени Эфраим повез на экскурсию к очередной их, рижской, Яме редактор местной
еврейской газеты. Мемориал находился недалеко от шоссе, давно уже в черте города…
Редактор с гордостью рассказывал, что немцы оплатили строительство мемориала полностью…
А скульптор и архитектор — наши, ребята талантливые, за идею взяли образ
старинного еврейского кладбища в Праге: из черной земли вкривь-вкось торчат
камни, словно пропоровшие почву…
Мы с Эфраимом — пожилым седым человеком в очках — стояли на
дорожке меж двумя большими безымянными участками, засеянными камнями, молча
слушали и кивали… Я, как обычно, ничего не чувствовала, хотя знала, как долго и
болезненно потом этот сильный наркоз будет отходить.
По обратному пути, — мы сидели рядом на заднем сиденье
минибуса, — Эфраим тихо сказал мне:
— …Мой русский не очень, да?
Я улыбнулась и ответила на иврите:
— Какая разница?
— В последний раз я говорил на нем шестьдесят лет
назад, — сказал он, — в этом самом лесу, по дороге на расстрел…
Я отшатнулась, взглянула на него: поджарый, в веселом синем
свитерке, — он выглядел моложе своих лет…
— Не надо ему говорить, — тихо сказал он на
иврите, глазами указывая на редактора, сидящего впереди.
— Господи! — ахнула я, — зачем же ты
согласился ехать сюда… и стоял, и смотрел?..
— Не люблю обижать людей, — он улыбнулся, — к
тому же где-то там лежит моя сестра…
Я больше не спрашивала его ни о чем, почуяв, что он, как и
я, не в состоянии много говорить на эти темы, и мы молчали до самой гостиницы…
…Старая латышка поднялась со скамейки, сурово и неприступно
пошла по дорожке прочь строевым твердым шагом, кренясь вправо, делая отмашку
правой рукой, сжатой в кулак…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл riga
«…с Ригой меня связывает узкий, но с сильным течением,
пролив подростковой памяти… Хотя событийно — ничего особенного… Просто, в год
знаменитого ташкентского землетрясения Союз художников Узбекистана вывез три
десятка своих детей на Рижское взморье, подальше от глубинных толчков, от
дребезжания растрескавшейся почвы, от ходуном ходивших зданий, деревьев,
камней…
В то лето мне было почти тринадцать, и землетрясение совпало
с собственным землетрясением моего подросткового тела, с гормональным взрывом в
недрах организма, с перекройкой всего существа: содроганием покровов, —
образованием холмов, прорастанием почвы… с мгновенным жаром и холодом лица,
испариной ладоней и подмышек, с едким потом и ознобом спины… С муками и корчами
характера…
В то лето меня и закружили эти сосны на дюнах, и шпили
старой Риги, и «Реквием» Моцарта в Домском соборе, на всем протяжении которого
я немилосердно скучала и о котором вспоминаю всю жизнь… В то длинное лето я
успела впервые влюбиться в мальчика и разлюбить его на пляже за слишком широкие
и цветастые трусы… словом, в то длинное лето я и была навеки ужалена Европой,
за которой теперь пускаюсь гоняться при первой же возможности, о которой всегда
тоскую и которая, по-видимому, останется для меня недосягаемой, — для
меня, девочки из азиатской провинции…
После обеда я отговорилась головной болью и, выскользнув из
гостиницы, пошла гулять по Риге… наслаждаясь одиночеством и свободой…
