Самое поразительное, что и дуэту о Катастрофе, и душевному
слову, я обещала денег. Вернее, обнаружила, что обещала, — когда осталась
одна. И поняла, что переношу на этих людей те мои привычки и принципы, коими
руководствуюсь в частной жизни. Мой дед всегда говорил мне — если человек
просит, надо дать. Поэтому я никогда не отворачиваюсь от нищих, от уличных
музыкантов, не отказываю агентам всевозможных благотворительных фондов,
добровольцам из различных организаций по борьбе с болезнями, одиночеством,
самоубийствами и прочими напастями человеческого рода. Я охотно приглашаю в дом
мальчиков в вязаных кипах, с мешками за спинами, которые по пятницам собирают
по людям еду для бедных семей, и бросаюсь открывать кухонные шкафы, собирая
пакет с провизией.
Все это не имеет никакого отношения к моим особым душевным
качествам, которых нет. Я знакома с несколькими, весьма жесткими и
несентиментальными людьми, ведущими себя в подобных случаях так же. Все дело во
врожденном чувстве высшей субординации, когда ты знаешь, что любой человек,
возникший на твоем пороге или подошедший к тебе на улице, — это не
случайность, а посланец.
Словом, в начале службы я по привычке принимала за посланцев
всех людей, добивавшихся встречи со мною… Когда же огляделась и стала чуть-чуть
разбираться в здешней ситуации, — подобралась, насупилась и приняла
круговую оборону.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В то же время, явившись по приглашению на открытие какой-то
международной конференции по иудаике, я впервые очутилась в гуще научного мира,
который, как выяснилось, за время моего отсутствия в России возродился, пророс,
разветвился и ныне цвел и плодоносил, — и сразу свела знакомство с несколькими
в высшей степени симпатичными, талантливыми и трогательными людьми…
Бессребреники, рвущие жилы ради науки, — их легко было
отличить от других: они не умели просить денег. Их безуспешно обучали этому
киты из УЕБа, субсидирующего научные проекты. Для этого организовывались
специальные семинары по фаундрейзингу, на которых активные дамы-умелицы читали
с утра до вечера лекции по обучению многим, сравнительно честным, способам
отъема денег у спонсоров. Профессора конспектировали все эти советы, возможно,
даже зубрили уроки дома… Ничего не помогало!
Вот как просил денег на уникальные научные проекты профессор
Абрам Зиновьевич Ланской — светило в мировой иудаике, автор многих книг, умница
и человек. Он поднимался. Одергивал старый пиджак. Прочищал горло. И говорил: —
Я Абрам Ланской, профессор, доктор наук, специалист по античному периоду
еврейской истории… Дайте денег!
Когда мы познакомились поближе, я многое поняла:
Абраша Ланской привык думать о смерти эпически-спокойно, и
даже дружественно. В принципе, ему не нравилось — жить. Но, будучи обязательным
и академическим человеком, он относился к жизни, как к профессиональному
заданию, и — жил. Хотя с удовольствием прекратил бы это глупое занятие в любую
минуту. Профессиональная научная сфера (античность) и некоторые традиции
величественного, исполненного достоинства ухода из жизни древних
предрасполагали профессора Абрама Зиновьевича Ланского к академическому взгляду
на эту проблему.
Когда, бывало, в университет являлся какой-нибудь миллионер
из горских евреев, в молодости купивший диплом филолога и в память об этом
дипломе желавший вложить деньги в издание «кого-нибудь стоящего», Абраша
говорил ему:
— Советую вам обратить внимание на труды античных
авторов… У них бесконечно много достоинств. Во-первых, имена эти проверены
временем… Во-вторых, у них нет родственников… И в-третьих, они прекрасны хотя б
уже тем, что давным-давно умерли…
Тут его голос обычно мечтательно зависал… лицо
разглаживалось, глаза заволакивала нездешняя дымка.
Ну как такой человек мог просить чего бы то ни было у кого
бы то ни было в этой земной жизни?
…А вот Миша Каценельсон, — философ, культуролог,
парадоксалист, — наоборот, заваливал потенциальных спонсоров камнепадом
речи. Устремив на собеседника белое чернобровое лицо боярина с длинными волосами,
которые частым беглым жестом он откидывал со лба и заводил за уши, Миша
цитировал справочники и энциклопедии, сыпал именами давно сгинувших
третьестепенных деятелей забытых литературных и прочих сообществ… Минут через
двадцать одуревший спонсор впадал в летаргическое состояние и ослабевал
настолько, что просто был не в состоянии вытащить чековую книжку или
расписаться на бланке…
Миша был эрудирован настолько, что меня в разговоре с ним
брала оторопь на третьей минуте, я как-то сникала перед этой лавиной
информации, как перед бесчисленными томами «Британики». Вместе с тем Миша
оказался вовсе не книжным червем, был азартен, боевит, постоянно с кем-то
судился, причем сам себя защищал, — и вообще, жил с полным своим
удовольствием.
Сережа Лохман, безумный библиофил, коллекционер, разыскатель
и издатель редких книг — просто не умел высиживать свои просьбы в приемных
богатых фондов. Не было у него ни капли терпения, вернее, времени не было
совсем: он должен был мчаться в типографию, где запускали тираж очередной
редкой книги. И пока спонсоры рассматривали его просьбу на поддержку проекта,
он бежал закладывать в ломбард единственное фамильное кольцо жены или продавал
квартиру, потому что книга должна была выйти в срок, установленный Сережей
самому себе. Учитывая этот невозможный характер, я кричала — «Пригласи,
пригласи, пригласи!!!» — едва Маша докладывала, что явился Лохман и очень
торопится.
За всех этих затрепанных гениев отдувалась Норочка Брук —
женщина ослепительная, светская львица, вдова знаменитого актера. Она надевала
деловой, но элегантный костюм, и шла на прорыв, с очаровательной улыбкой
выслушивая идиотские остроты председателей пузатых фондов, как бурлак, таща за
собою всех этих ученых-не-от-мира-сего, так что поначалу даже забывалось, что
Нора и сама по себе профессор, автор книг по истории хазар, президент
объединения преподавателей высших школ «Научный Форум» — и прочая, и прочая, и
прочая…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Рабочий день, как правило, начинался у меня с перебранки у
бронированной проходной детского садика: Шая или Эдмон, стерегущие ворота нашей
крепости, останавливали меня и осведомлялись — все ли в порядке, как прошла
ночь, не заметила ли я чего странного или настораживающего, не получала ли
звонков с угрозами, помню ли о приказе департамента Бдительности — не
передвигаться самостоятельно по улицам Москвы и, наконец, когда переставлю я
стол от окна, чтобы — не приведи Бог! — в случае чего меня не убили
выстрелом в затылок?..
Затем пробег по коридорам детского сада наверх, в отсек, где
занимал три комнатенки мой департамент Фенечек-Тусовок.
И вот я садилась за стол, включала компьютер, щелкала
«мышкой» и с неизменным почтительным изумлением наблюдала, как возникает на
экране потешная летучая мышь в фуражке почтальона, и в мой электронный короб
сыплются и сыплются приглашения, воззвания, письма, депеши из Иерусалима, афиши
разнообразных, отнюдь не всегда еврейских, организаций и прочая шелупонь, чепуха,
чушь и ветошь:
