Впрочем, не все гранитные приметы прошлого были сброшены со
своих постаментов: Ленин на метро «Октябрьская» — слободской громила в
приблатненном полупальто, с извечной кепкой, как каменюка, зажатой в
кулаке, — по-прежнему к чему-то молча и властно призывал… В хорошую погоду
вокруг него каталось на роликах юное население, школьная программа которого уже
не была устремлена в коммунистическое завтра.
Со временем выяснилось, что наш подъезд начинен
всевозможными сюрпризами. Подавляющую часть времени домофон входной двери был
испорчен, так что проникнуть в дом мог каждый, кому приспичит. В квартире на
первом этаже жила семья любителей-собаководов, разводящих уникальную породу
гигантской болотной собаки, в темноте мало чем отличающейся от рослого пони.
Люди они были занятые и не всегда трезвые, собак своих выпускали погулять без
сопровождения. В сумраке подъезда те поджидали жильцов у лифта, вежливо сопя,
угрюмо оттирая их плечом к стене и тяжело наступая на ноги…
И все-таки главной бедой нашего подъезда были не бомжи, не
пес-левиафан, подстерегающий жильцов во тьме у лифта, а — мальчик. Кроткий
мальчуган из 16-й квартиры, ангелок с голубыми глазами и славно подвешенным
языком. Именно он наводил ужас на весь дом. Именно за ним приглядывали в оба
взрослые, именно его провожали подозрительными и свирепыми взглядами все жильцы
дома. И ничего не могли предъявить в доказательство своих обвинений.
Впервые я столкнулась с ним спустя неделю после нашего
переезда.
Вошла в подъезд и ощутила явственный запах гари, ненавидимый
мною с детства, когда по осени в Ташкенте жгли кучи палых листьев и я,
сжигаемая астмой, металась по квартире днем и ночью, пытаясь найти уголок, куда
бы не проникла удушающая вонь.
Слева, на желтой стене, в глаза бросались мятые почтовые
ящики, частью обугленные, облитые водой. Под ними в огромной луже на кафельном
полу мокли лохмотья черного пепла и валялись недоспаленные газеты, журналы,
рекламные листки…
У лифта стояли двое — пожилая женщина и огненно-рыжий
мальчик с лицом нежнейшего фарфорового сияния. Он напомнил мне юного финикийца
с одной старинной гравюры.
— …где я был, а где — огонь, — говорил он
терпеливо и вежливо. Женщина нервничала, наступала, угрожающе сжимала кулак
перед его личиком.
— Знаем, зна-аем! Ты всегда ни при чем!!! А только где
ты, там и горит! Вот погоди, если мать на тебя управу не найдет, то милиция уж
выследит!!!
— Минутку, — сказала я, — здравствуйте. Я
ваша новая соседка с третьего этажа. Что здесь у нас происходит?
— Да вот! — женщина кивнула на ребенка. —
Беда нашего подъезда. Чуть не каждую неделю тишком дом палит!!! Видали, там,
ящики? Главное, гад малолетний, всегда отпирается! И как назло, никто его за
руку поймать не может! Ускользает!
Мальчик поднял вдохновенное остренькое лицо, проговорил:
— Как много на свете злых людей! Но я все стерплю. Я
посылаю им свет в душе!
Слишком он был бледен и худ. У меня просто сжалось сердце.
Подошел лифт, мы втроем вошли в него.
— Вы не имеете права обвинять мальчика
бездоказательно, — сказала я соседке вполголоса.
Она метнула на меня яростный взгляд и, выходя на своем
втором этаже, в сердцах ответила:
— Не имею?! Ну-ну… Погляжу я на вас, когда вместе-то
запылаем… И главное, этот паршивец сам — с последнего этажа! — сквозь
огонь будет рваться вниз. И не успеет!
Двери за ней сошлись, странный мальчик проговорил
речитативно-молитвенно куда-то поверх моей головы:
— Злые люди возводят на меня напраслину, злые люди… Но
я всем посылаю свет в душе!
Я вышла из лифта и оглянулась. Еще мгновение юнец стоял в
тусклой кабине, ангельски кротко сияя огненно-рыжим нимбом волос, как
рыбка-вуалехвостка в тесном аквариуме.
Двери стакнулись, лифт понесся на последний этаж…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
«…какое счастье, что я — человек птичий, и проснуться в пять
утра мне не в тягость. Семья спит, значит, эти два заветных часа — с пяти до
семи — станут моим необитаемым островом, куда я не позволю сунуть нос ни одному
на свете Пятнице…
…ременная-погонная, кнутовая писательская упряжка:
необходимость вывязать буковками хоть несколько слов, хоть несколько строк,
будто через эти мельчайшие капилляры кириллицы мы выдыхаем в пространство
переработанный воздух нашей жизни. Уже очевидно, что при моей московской
круговерти ничего серьезного написать не удастся. Впрочем, обрывки этих
рассветных мыслей, вчерашние картинки и ошметки разговоров все равно сослужат в
будущем свою неминуемую службу.
Какое счастье — этот волшебный «ноутбук», купленный для меня
безотказным и многоопытным Костяном в лабиринтах компьютерного рынка на
Савеловском. Помимо необходимых действий он еще напевает, позванивает, высылает
для утреннего приветствия — без всякого моего запроса, — потешного
человечка, карикатуру на Эйнштейна, и тот шляется по экрану, высовывает язык,
грозит кулаком, смачно отхаркивается и хлопает дверью, если я даю понять, что
пора и честь знать. Надо бы пожаловаться Костяну, пусть ликвидирует наглеца.
Словом, мой новый компьютер — едва ли не самая приятная
сторона в этой странной жизни.
…а пока мы обрастаем бытом. В Синдикате мне выделили
водителя, Славу, и мы сходу подружились — парень он, по его же словам, «битый,
ушлый и крученный, как поросячий хрен». Коренной москвич, по образованию
геолог, прошел все этапы разнообразной жизни столицы последних двух десятилетий
с ее перестройками, очередями, взлетами, дефолтами и рыночной экономикой…
Каждый раз изумляет меня еще одной своей профессией, еще
одним эпизодом биографии, о которых сообщает походя, роняя слова как бы
случайно.
— …помню, в бытность мою купцом ганзейским…
— Слава, поясните…
— …да был у меня ларек на Тишинском, специями торговал…
Одолжил капиталу у приятеля, — помню, целый чемодан полтинников. Его маманя
наколядовала этих полтинников на поприще теневого бизнеса…
Говорок у него ладный, вкусный, московский — успокаивает.
Иногда, после особенно тяжелого рабочего дня, я задремываю под его сказовую
интонацию, а когда всплываю, подаю реплики по теме…
— …и вылезают из авто мордоворо-о-ты, — выпевает
Слава, — пальцы ве-е-е-ером выгибают…
— Ну?!
— Ну и остался человек — с опухшим хреном, и без
штиблет!
Разъезжаем мы на «жигулях», и Слава дает понять, что в
остальное время суток, — а он работает с нами неполный день, — ездит
на другой машине. На какой? — Загадочно лыбится… Физиономия татарская,
раскосая, башка бритая — с виду совершенно уголовная личность. Но это-то и
удобно… Вообще, со Славой я чувствую себя защищенной.
