— Наверняка еврей, — заметил Яша, забредший на
огонек. — Давай поможем ему взойти?
Дома я сразу набрала сакральный номер с намерением напугать,
пригрозить, растоптать — (большие были планы, роскошная обличительная речь)…
услышала знакомый депрессивный голос и в жуткой тоске проговорила что-то вроде:
— Ревердатто, сука, ты нас достал! Еще раз позвонишь —
приеду с ментами.
Он позвонил секунд через двадцать.
— Ментовка?! Ментовка?! — выкрикивал он, —
одна тут чисто как жидовка метит в бахрому на парус…
И мы повлеклись в ближайшее отделение милиции…
Там все, как было пятнадцать лет назад. Двухэтажный особняк
в аварийном состоянии, на полу — продранный линолеум, сверху падают куски
штукатурки, на крыльце несколько служивых стоят, курят. Нас посылают к
следователю по уголовным делам, по фамилии Пурга — словно для моей Базы данных.
После всяческих объяснений, уговоров и посулов, он соглашается с каким-то еще
своим подручным смотаться к нашему психу, по предлагаемому адресу, на улицу
академика Амбарцумовича… Боря мрачен и все пытается у меня выяснить — зачем мы
едем? И кого тот должен испугаться, если он псих? И что будет дальше?
Угры всю дорогу рассуждают, что парень, конечно, шизофреник:
сезонное обострение. Долгая беседа на эту увлекательную тему. Потом оба задают вполне
дикие вопросы об Израиле. Например, едят ли там помидоры? Подручный Пурги
оборачивается к нам и спрашивает — а вы евреи?
Боря:
— Да.
Тот:
— А вы хорошо говорите по-русски!
Наконец приезжаем к логову Ревердатто, на улицу Академика
Амбарцумовича.
Милиционеры велят, чтоб мы сидели в машине, а то мало ли
чего — шмальнет через дверь… Сами входят в подъезд…
Мы сидим, смотрим в окна на двор… Шестнадцатиэтажный унылый
блочный дом серого цвета, швы между панелями заделаны черной смолой. Если б я
жила в таком доме, говорю я, то тоже звонила бы всем с безумными речами.
Боря в ответ: а ты, собственно, и жила в таком доме. В каком
же еще, на улице-то Милашенкова?
Вышли они минут через десять, и сразу стала ясна вся
никудышность этой затеи. Ревердатто не пустил их, сказал через дверь:
— Таких, как я, не забирают. Я социально не опасен. У
меня справка, вторая группа инвалидности…
И они, мол, не имели права войти… Интересно, как это наш
псих так замечательно выстроил защитную речь?.. И никаких тебе Конкордов, и
никаких святых Базиликов…
Словом, идиотская экспедиция… Назад ехали в молчании,
дипломатических бесед про помидоры больше не затевали. Впрочем, они не
виноваты. Никто не виноват.
Теперь на ночь мы отключаем телефон, а днем первым делом
смотрим на определитель номера. Если высвечивается номер нашего психа, тот, кто
подошел, кричит на весь дом: «Ревердатто!» — тоном, каким оповещают о летящем
снаряде. Но я, по своей рассеянности и замученности, иногда забываю глянуть в
узкий серый экранчик на подоконнике и беру трубку, — и тогда, ужасно
обрадовавшись, что дозвонился, услышан, услышан! — он торопится рассказать
мне весь странный, тревожный, диковинный мир, который обрушивается на него
каждое утро.
Он стал тенью нашего здешнего существования.
Шлейф безумия волочится за всей этой жизнью в Москве…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава 18. «Наша высокая стезя…»
…Прямо с утра ко мне пробился очередной писатель.
Вообще, я не любила утренних посетителей. В эти часы я
включала компьютер, открывала почтовую программу и инстинктивно вжимала голову
в плечи: казалось, на меня обрушивался изрядный кусок небесного свода. Помимо
ежедневных, еженедельных и ежемесячных рассылок многих организаций, институтов,
клубов и других сообществ, помимо приглашения на установочный пленум
какого-нибудь нового, Еврейского Балтийско-Финского Конгресса за подписью
Гройса; помимо служебных писем из разных департаментов в Центре; помимо
ежедневных дурацких сообщений, что какой-нибудь Павел Росанович Ли зачем-то —
для рифмы, наверное, — принадлежит к потерянному колену Нафта-Ли («Нафтали
— олень прыткий, говорит он речи галантные…») и прочая, прочая, прочая… на
голову мою рушились — как отколовшиеся от скалы камни, — отдельные
вопли-воззвания, письма-доносы, приглашения на какие-нибудь совсем уж необычные
мероприятия.
Сегодня, например, обвалилось приглашение на акт
самосожжения у здания Верховного суда РФ от Зайнутдинова Рафаэля Ибрагамовича,
проживающего в Тюменской области, Нижневартовский район, поселок Излучинск…
«Это не суицид, — писал он — Это — протест против диктатуры беззакония,
диктатуры коррупции»…
В первые дни, получая подобные письма, я вскакивала, чтобы
бежать, предупреждать, предотвращать… кого? что?.. Но вскоре обессилела…
Мир угрожал навалиться на меня своей пьяной безумной,
воняющей тушей, — придушить, заспать меня, — вот как пьяная баба
придавливает во сне своего младенца… И я поняла, что буду раздавлена, если не
облачусь в панцирь…
Так вот, именно в момент утреннего камнепада явился
очередной писатель с очередной рукописью.
Вскоре я уже определяла их по тому, как они входили, —
по этой замечательной смеси высокомерия с готовностью брякнуться на колени.
Никто и никогда не напоминал мне так Михаила Самуэлевича Паниковского, как эти
творцы в поисках дотаций и спонсоров.
Как всегда, ему не нужно было ничего. Ему лично. Нужно было
людям, которые без его книги пропадут. Это роман-трилогия о пути нашего народа
в пустыне Синайской… Называется «Наша высокая стезя»… Ведь никто никогда не
брался вообразить — как, изо дня в день, они брели и брели по пустыне, шагая
через барханы, зыбучие пески, перешагивая через кобр и гюрз… гюрзей… Как они
блуждали…
— Интересно, как вы представляете себе Синайскую
пустыню? — вяло попыталась вклиниться я.
— Да ведь это неважно, — ответил он
высокомерно. — Пушкин тоже никогда…
— Да-да, Пушкин…
Так вот, некое издательство согласно напечатать его роман.
Но ищет спонсора.
Я удовлетворенно кивнула. Я всегда с охотничьим замиранием
ждала произнесения этого резиново-упругого, носового слова. И когда оно
появлялось на сцене, рождалось из округленных губ посетителя, вылетало из-под
усов, или окруженное колечком помады, я испытывала такую тоску, какие редко
испытывала в своей прежней неначальственной, безответственной жизни.
Иногда они добавляли великодушно:
— Мне незачем вам объяснять, что такое муки творчества.
Вы ведь тоже пишите?
Этих Шекспиров я, как правило, отфутболивала к Галине Шмак.
«Пусть с вашей рукописью ознакомится сначала Галина Евсеевна», — говорила
я, зная, что отсылаю автора с его будущей книгой в долину теней, откуда нет
возврата.
