Толстяк читал это по-русски с милым акцентом. Ему все
хлопали. Замбура!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Организация наша называлась Всемирный Синдикат «Восхождение»,
или попросту — Синдикат. Ветвилась она по многим странам, выпуская свои ростки
во всех местах, где существовало мало-мальски плотное еврейское население. Ну а
уж страны бывшего СССР были бувально прошиты нашими стежками, исхожены вдоль и
поперек нашими следопытами, евреи просчитаны, пронумерованы, оприходованы,
введены в Базу данных. Учитывалось даже число обращений в Синдикат, их включали
в особую базу данных, — которая так и называлась: База данных обращений, —
даже и в том случае, если к нам попадали по ошибке, вместо прачечной или
химчистки…
Полагаю, Синдикат — было последним, что еще связывало страны
отошедшего в прошлое, могучего и великого Советского Союза.
Главной задачей, смыслом и целью существования Синдиката
было, конечно же, — Восхождение народа в Страну.
О Восхождении, — понятии, как я сразу поняла,
сакральном, — на совещаниях, съездах и в кулуарах Синдиката все говорили,
как грибники о грибах (после вчерашнего дождя пошли рыжики ), как рыбаки о рыбе
(перед штормом рыба ушла ), как садоводы о своей теплице (если б я не встал в
шесть утра укрыть розы, они бы все померзли ). При этом урожай — был ли хороший
год или плохой — никак не зависел от наших усилий; так же, как не зависит
урожай рыжиков от желания продрогшего грибника, блуждающего по опушке в
прорезиненном плаще; так же, как улов не зависит от рыбака, сиди — не сиди он
над удочкой.
Помимо естественных причин торможения еврея перед стартом,
помимо его сомнений, страхов перед Синайской пустыней, в которой, похоже, он
боялся споткнуться о скрижали, разбитые еще гневливым Моисеем… помимо его
укорененности в российских снегах и душевного трепета перед вечной иконой под
названием «русская интеллигенция», — под ногами у нас еще путалась
пышнотелая Германия, северная валькирия с зазывно распущенными власами, жирными
пособиями и прохладным европейским климатом…
Климат! — вот что служило оправданием многим,
свернувшим с пути. Да, в Иерусалиме климат всегда был пожарче германского,
спорить с этим просто глупо. Не считая, конечно, тех нескольких, всем
известных, лет, когда в Германии так хорошо топили…
Словом, подразумевалось, что человеку нелегко решиться на
столь крутое Восхождение в Святую землю. Синдикат предлагал рискующему
множество подпорок, подъемников, ступеней и страховочных ремней. Размахивая
молотками, мы сами вбивали в скалы крюки под неуверенные ноги восходящих. Мы
страховали их своими спинами и плечами, подсаживали, надсаживались, обливались
потом и тяжело матерились.
Эта вредная работа в полевых условиях не каждому была по
плечу.
В утробе московского отделения Синдиката действовали
несколько департаментов.
Одним из главных, коренных, важнейших был, конечно же,
департамент Восхождения;
Департамент Юной стражи Сиона, со штатом молодых разбитных
сотрудников, работающих по договору подряда, — самым многочисленным;
Недавно созданный департамент Загрузки ментальности должен
был исследовать самосознание наших подопечных и тренировать его, как тренируют
альпинистов перед восхождением — постепенно увеличивая нагрузки.
Самым косным, громоздким, привязанным к изучению языка, был
департамент Языковедения.
Главы департаментов, эмиссары, звались синдиками.
На московское представительство было нас восемь Высоких
Персон Послания… — и восемь синдиков прекрасных…
Вот, собственно, и все…
Ах, да! Про себя и забыла.
Я занимала должность главы департамента Фенечек-Тусовок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат»
Департамент Фенечек-Тусовок
Обращение №345:
Мужчина, уверенным басом:
— Не подскажете ли, каков статус эстонского языка в
Израиле?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все эти звучные названия «департаментов» означали —
несколько комнатушек в здании бывшего детского сада, давно не ремонтируемого,
но хорошо укрепленного на случай «в случае чего». Колючая проволока поверх
высокого забора, специальная будка, из которой по четырем телевизорам охранники
в разных ракурсах наблюдали посетителя, посмевшего приблизиться к железным
воротам садика.
И наконец, проходная, где наши опричники разбирались с
посетителями по-настоящему.
Пропускной системе на входе в офис Синдиката могли
позавидовать любой банк, любое посольство, любой секретный военный объект.
Однажды я купила новую шляпу, и меня не пускали битых
полчаса.
Я бесновалась, кричала в переговорное устройство:
— Шая, ты что, не видишь, что это я?!
— Повернись, — отвечал он, сверяя мой профиль в
новой шляпе с моей служебной фотографией.
А уж постороннего, желающего проникнуть в детский садик,
разоблачали до положения риз, до ничтожной запятой в биографии, до последней
жилочки души, до кальсон, до несвежих носков, до геморроя.
После проверки в деревянной избушке посетители мужского пола
выходили во двор с ремнями в руках — металлические пряжки звенели в подкове
магнита, — и если б не растерянное выражение лица, можно было бы подумать,
что они сейчас выпорют любого, кто под руку подвернется.
Наши бдительные стражи прощупывали швы на белье, невзирая на
лица в самом буквальном смысле этого слова.
На лица вообще не взирали, взирали в заполненный секретарем
департамента бланк заявки на пропуск посетителя… Там значился ряд
умопомрачительных пунктов:
«Имя, фамилия, профессия посетителя».
«Кто инициатор встречи?»
«Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?»
«Причины, заставившие вас назначить встречу данному
господину (же)».
«Прошу освободить от проверки» (это означало просто вытрясти
из несчастного душу).
«Не прошу освободить от проверки» (означало провернуть его
на фарш).
Я всегда и всех просила освободить от проверки. Даже старых
перечников, которых видела в первый и — при известных усилиях — последний раз в
жизни.
Но этого обычно бывало недостаточно.
Сначала звонил Шая.
— Дина, — спрашивал он после сердечных
приветствий. — Ко мне поступила от тебя заявка на некоего Шапиро, на
двенадцать тридцать. Кто он?
