Перед самым Саратовым долго, с час, стояли в поле… Редкий
дождь длинными нитями опутывал в окне какой-то хутор на пригорке, превращая его
в кокон.
Я выволокла сумку в тамбур (всегда я тащила в наши филиалы гостинцы-фенечки:
книги, брошюры, календари, издаваемые нашим департаментом), там уже стояла и
курила проводница, ждала, когда дадут путь. И мы разговорились. Она живет под
Саратовом, у нее — дом, хозяйство. Жизнью своей, думаю, довольна, хотя все
критикует: российская привычка. Рассказывает, что в селе у них устроили церковь
в бывшем Сельсовете. Иконы внесли, освятили, — все, как полагается, а все
же дух этот советский въелся в стены, пропитал их… Ни свечи не помогают, ни
лампады… «Проходили вчера с матерью мимо, я говорю: „смотри, мам, у нас из
одной крайности в другую: то из церкви конюшни устраивают, то из конюшен —
церкви…“
…В Саратове, который сразу понравился мне куда больше
длинной, вытянутой вдоль реки Самары, я выступала в университете, как оказалось
— огромном и замечательном, в зал набилось человек пятьсот, лица все чудные,
молодые — услада писательского сердца… А после выступления в одной из аудиторий
устроили нечто вроде импровизированного банкета для «своих», которых собралось
человек двадцать — говорунов и застольников. Но главным, и самым талантливым
говоруном оказался председатель и спонсор местной общины, профессор, доктор
наук, искусный матершинник и вообще — веселый пират Володя К. Я всегда радуюсь,
когда на подобных, организованных после моих выступлений, застольях оказывается
такой вот тамада-сам-себе-затейник, которому охота и меня посмотреть, и себя
показать… В таких случаях я просто отдыхаю, улыбаюсь и тяну с тарелки кружки
копченого сыра…
Кстати, профессор-пират Володя прекрасно осведомлен о жизни
великой московской общины, часто бывает в Москве. Рассказывает после девятой
рюмки, глаза блестят, и видно, что и я ему нравлюсь, и он сам себе нравится:
«А синагога там, на Поклонной горе… бывали, конечно, да?
Надпись там золотыми буквами — „Без прошлого нет будущего…“ — ну и так далее,
да? Мое сочинение! Я случайно прочитал, что они конкурс объявили на лучшую
надпись, ну, и по пьянке как-то факсанул один из своих афоризмов… да и забыл. А
тут вхожу и читаю, и узнаю свой текст… Да? Ну, я и раньше, приходилось,
печатался… там, научные труды, статьи… но — зо-ло-том?!! Подхожу к раввину,
говорю — а вот это, мол, нельзя ли узнать — кто автор вот этого? Он: —
зна-а-ете, зачем вам это пона-а-добилось…
— Ну, как-то интересно, — говорю, — в смысле
гонорара…
— Вас это не должно интересова-а-ть… Этот человек
находится здесь, и то, что он — автор, знают двое — он и Бог.
А я как раз приехал не один, а с Эдиком, бандитом, хорошим
парнем, — он много трудится, занимается благотворительностью… Говорю ему —
что, Эдик, третьим будешь? — А это, — говорит, —
Володечка, — смотря по тому, какая компания…
— А компания, — говорю, — я и Бог, —
тебя что, не устраивает?»…
Ну, и так далее… За столом он царит, окружен совсем еще
молодым бабьем, рядышком сидят две бывшие его жены, третья бегает, подает на
стол…
…А вчера, вернувшись в Москву, обнаружила в детском садике
некоторую неудобную перестройку на первом этаже, которую успели произвести за
те несколько дней, что меня не было: туалет слева тоже превращен в кабинет для нового
сотрудника, присланного из Синдиката. Мельком видела его вчера: незаметный,
щуплый человечек без единой приметы. Ни за что не узнаю, если встречу
где-нибудь. Это наводит на мысль. Кстати, он освобожден от наших бесконечных перекличек.
Не откликается, говорит Яша, и уверяет, что это весьма серьезный господин как
раз по теме десяти потерянных колен. Все это очень мило, конечно, но очередь в
единственный туалет наверху выстраивается с утра, и до вечера никогда не
редеет. Вот уж в этом строю все мы равны. Даже Маша, преданная мне до икоты,
свою очередь не уступает никогда…
На вчерашней перекличке опять затеялся разговор о
катастрофическом снижении темпов Восхождения и грядущем приезде еще одного
начальника-наблюдателя. Яша спросил:
— А до витру куда?..
Воображаю новый его комикс на эту тему…
Зато мне страшно повезло: я проездила великое, — как
называет это Яша, — «ледовое побоище». Праздник Страны, продукт творческой
энергии Ной Рувимыча, — трепещущий надо льдом бело-голубой стяг, душевное
слово Фиры Ватник, «Еврейскую раздумчивую» в исполнении ее ансамбля «Русские
затеи», и торжественное выступление Посла, о котором никто в моем Департаменте
не может вспомнить без содрогания. Проездила и ежегодный послепраздничный
банкет, и хохотала, как безумная, когда мой муж в лицах рассказывал: зайдя
после банкета в туалет, он увидел покачивающегося над писсуаром Петюню.
— Борис… — проговорил тот проникновенно. — Если уж
мы с вами встретились в таком интимном месте… не захватите ли цветы для Дины?
…Единственные, кто очень всем понравился, — «площадной
театр», израильские клоуны, весь вечер работавшие в фойе, трое веселых бродяг
под командованием одного из них, «капитана Дуду», — так называли его
остальные двое: парень с рыжей овечьей гривой и девушка, наоборот, — бритая
наголо, с двумя прядками, оставленными надо лбом и закрученными рожками…
Клоуны задержались в России еще на неделю, съездили в Питер,
оттуда — в Самару и Саратов, а по возвращении в Москву мне их всучили на целый
день, чтобы я сводила их на Красную площадь.
Долго буду помнить эту прогулку. На Красной площади,
перемигнувшись, они раскатились вдруг от меня в разные стороны, и в разных этих
трех сторонах вдруг принялись — мгновенно преобразившись, — работать на
публику: капитан Дуду нацепил на нос красный теннисный шарик, напялил какой-то
серебряный кургузый сюртучок с фалдами, достал складную выдвижную тросточку с
крючком на конце, которой стал стаскивать кепки и шляпы с российского
народонаселения, и жонглировать ими… Девушка-чертик играла сразу на дудке, на
губной гармошке, звенела какими-то колокольцами и крутила такие сальто, что
публика только ахала. Лохматый как замер, так и стоял, не поводя даже белками
глаз. Но вдруг менял позу, издавая горлом, животом, черт знает — чем, такие
жуткие звуки джунглей, что народ от него прядал в стороны, как от дракона.
(Вечная моя любовь к фиглярам, клоунам, пересмешникам…
Прошло столько лет с тех пор, как в школе я — едва учитель на минуту покидал
класс, — развлекала соучеников своим кривляньем и, как говорила бабушка,
«штучками»… Я давно уже довольно мрачный, погруженный в себя человек,
стремящийся к покою и одиночеству… Откуда же этот порыв любви, эта теплая волна
в груди, этот спазм в горле всякий раз, когда я вижу клоуна перед толпой?)
Вокруг уже толпилось столько публики, что я подпрыгивала,
стараясь поверх голов как-то отследить ситуацию и боясь только, что с моими
клоунами начнут разговаривать, а те в ответ станут отвечать что-то на иврите…
Но они только звенели, играли на колокольцах, гармошках, дудках, крутили сальто,
жонглировали, рычали и блеяли… я, расталкивая локтями толпу, лезла вперед, в
огромный круг, в котором они работали, представляя, как накостыляет мне Шая за
этот импровизированный концерт… Стояла и тряслась от страха, совершенно
счастливая…»
