Делалось это просто: на справке, выданной дружественным и
понимающим врачом, должно было быть написано что-то вроде: «воспаление полости
рта»…
Почему-то все синдики лечили зубы у мужа одной из российских
сотрудниц Синдиката. Считалось, что он хороший врач — может быть, потому что
был неоправданно дорог. К тому же все-таки «свой».
Короче: этот зодчий, перекинув мост через пасть доктора
Панчера, в справке, выданной ему, написал: «флегмона левой ягодицы», а через
неделю, выдрав четыре клыка из пасти апостола Гурвица, написал тому «флегмона
правой ягодицы». Эти листики журавлиным клином полетели в бухгалтерию
Центрального Синдиката, откуда своим порядком пересланы были в страховую
компанию, где некий ушлый сотрудник удивился столь поразительной симметрии
боевых свершений этих, раненных в жопу, полковников… Были потревожены еще
кое-какие бумаги… Запахло жареным… Повалил густой и удушливый дым… Синдикат
залихорадило, причем, с головы: буквально недели через три сняли Штока,
пламенного Гедалью Штока, траченного лишаями патриция, больше всех взывавшего к
ответственности и самоотверженности в работе.
В нашей тяжелой работе.
Яша в это баламутное время как раз оказался в отпуске и, как
положено, в один из дней явился в Синдикат — для отчета и выслушивания
свеженьких идей иерусалимского начальства. Он-то и рассказывал мне,
предварительно плотно прикрыв дверь моего кабинета, о том, как расходились
после скандального заседания члены Контрольной комиссии…
Одни были просто очень богатыми американцами. Другие —
немыслимо богатыми американцами… Завершая процессию, из конференц-зала вышел —
кто бы ты думала? — Ной Рувимыч Клещатик, а за ним выскочил Мотя Гармидер,
тоже оказавшийся в Израиле по делам, для встречи с одним из американских
покровителей. Они с Яшей обнялись, и Мотя шепотом пересказал новость про Штока…
Кстати, в коридоре Штока ожидала его зазноба из Дзержинска, куда переправлял он
огромные суммы. Эта женщина (наша бывшая Большая Семейная Тайна) смиренно сидела
поодаль на стуле — так у дверей «Гастронома» ожидает хозяина привязанная
собака.
— А эта что здесь делает? — кивнул в ее сторону
Яша. — Разве она имеет право присутствовать?..
— Имеет! — оборвал его ухмыляющийся Мотя. — А
если б ты умел делать минет, как она, ты бы тоже присутствовал везде, а не
только в детском садике за колючей проволкой… — это он договаривал уже на бегу,
потом крикнул в конец коридора: — Ной Рувимыч! Если обедать, так только в
«Симе» — пупочки-сердечки-печеночки с жареным лучко-о-о-м!!!..
…Так что, в связи с некоторыми событиями, на нас одна за
другой валились разнообразные комиссии, каждой из которых необходимо было
демонстрировать размах оголтелой нашей деятельности, втолковывать — на что идут
огромные американские средства, объяснять, что без нас здешние евреи закиснут,
уснут, обездвижат и никогда не поползут восходить самостоятельно…
Мне же оставалось только благодарить свою счастливую
наследственность по отцовской линии: что-что, а стоматологические заботы у нас
в семье возникают после семидесяти…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сидя в «перекличке» в ожидании очередной комиссии, Клава
нервничал и поэтому много шутил. Сначала он преследовал выписывающего по
комнате кренделя Мишу Панчера, прицельно гуляя огоньком лазерного фонарика по
его заднице и уверяя, что обязан вылечить тому флегмону до приезда комиссии.
— Доктор Панчер, — бурчал Клава, — им
понадобятся твои здоровые ягодицы. Они будут трахать тебя не за страх, а на
совесть…
Потом пустился в гастрономические рассуждения… Достаточно
заглянуть в холодильник каждого из синдиков, сказал Клава, чтобы все понять о
его характере. У Джеки можно найти только макароны, холодные, как яйца
покойника… У Петюни холодильник вообще пуст, как ограбленная гробница, когда
его открываешь, кажется, что он хочет тебя поглотить. И только ряды бутылок
разной наполненности стоят, как кегли, в ожидании броска… Дина вот уже два года
увиливает от того, чтоб пригласить меня в гости, и я подозреваю, что она держит
в холодильнике освежеванную тушу убитой ею Клары Тихонькой, что-то давненько та
не просит денег, пора б уже объявить розыск… У Изи холодильник полон, сам
видел, — но чем, о Боже?! Окорочка, аппетитный шмат сальца, вареные раки,
свиные отбивные… — хорошенький набор для еврейской сам… фик..ции… А Яаков?
Яаков каждое утро варит манную кашку для дочерей. Вы видели его дочерей? —
худенькие, робкие, настоящие ангелочки, — сердце сжимается! Яаков,
отпускай их гулять только с гувернанткой…
Затем он принялся рассказывать — что приготовил вчера на
обед, на который пригласил главу УЕБа Биньямина Оболенски, с женой и
племянником. Минут тридцать перечислял блюда с подробными объяснениями… Я
громко ахала и закатывала глаза, зная, что это доставляет ему удовольствие.
Баба Нюта встревала, поправляя его, препираясь — когда следует добавлять
лаврушку в марак-кубэ… от чего Клава на мгновение сатанел, потом принимался
перечислять дальше…
— У меня много кулинарный книга, — сказал он мне
хвастливо, переходя на русский. — Когда ты идешь читаешь Пушкин, я читаю
кулинарный книга… И я не держу в тайна своя рецепты, зачем? Все волшебство — в
пальцах, в носе, в любви… Пожалуйста, могу рассказать, как делаю жаркое из
оленины… Беру нежная корейка оленины, обжариваю, добавляю базилик…
…Наконец привезли группу американских контролеров. С ними же
явился Ефим Кашгарский, русский журналист из Израиля, направленный из Центра
для выступления. Тамошние мудрецы полагали, что тот сможет адекватно отразить
сегодняшнюю политическую ситуацию в Стране и диаспоре и поддержать в глазах
американцев авторитет московской коллегии Синдиката… Но все мы — едва увидели
эту харю — засомневались в успехе предприятия.
Накануне у него вынули два передних зуба (учитывая семейные
синдикатовские беды, это могло бы показаться оскорбительным намеком), и в
моменты речевого возбуждения слюна прыскала изо рта сквозь зияющую дыру, как из
небольшой клизмы. Шестиконечная золотая звезда запуталась лучами в жестких
кустах на груди; несвежая майка, залитая позавчера на брюхе кетчупом в
популярной московской забегаловке «Печки-лавочки», спускалась чуть не до колен.
Он явился в чем приехал из Израиля: в шортах и кибуцных сандалиях на босу ногу.
И в пальто, которое ему одолжили сердобольные знакомые, поскольку в Москве
начинались ранние заморозки.
Наши интуитивные опасения подтвердились, как только он
открыл рот. Без особых предисловий, он начал с необходимости трансфера
палестинцев и с проклятий американским псевдолибералам.
Яша, обязанный переводить его дословно, делал глаза,
наступал ему на кибуцный сандалий, тянул за шорты, дергал за майку, цедил:
— Ефим, вы понимаете, что я должен переводить вас как
есть?
Тот отвечал злорадно:
— Вот-вот, переводите! Я сейчас скажу им все, что
думаю!
