— Кто развязал мешок? — спросил он негромко, зная, что вопрос его услышат и ответят незамедлительно.
— Пасечник, товарищ полковник!
— Где он?
— Здесь я.
— Каким узлом был завязан мешок? — спросил Костенко.
— Я не знаю, — ответил старик, присевший рядом с Костенко и Сухишвили. — Я как потянул, так он сразу и развязался, не успел заметить.
«Надо поторопить того чудака, который нашел мешок в Магадане, — подумал Костенко. — Кажется, его фамилия Крабовский, интересный человек. Люди, над которыми смеются, сплошь и рядом умнее тех, кто смеется».
— Что ж мы с тобою имеем, Серго? — тихо спросил Костенко. — Твое мнение?
— А мы ничего не имеем, — убежденно ответил Сухишвили. — Пошли в чебуречную, там чай поставили, мясо варят…
— Байство это — заставляешь пастухов кормить мясом тбилисское начальство.
— Славик, я ждал этого упрека, только не от тебя. Показать счет? Я мясо купил в Сухуми, пока тебя ждал. Здесь до официального открытия сезона в мае с голода помрешь, мы ж запланированные, во всем, до предела. Записано, что открытие с пятнадцатого — раньше ни-ни, а снег, может, в этом году в апреле сошел. Кого волнуют пятнадцать дней, которые и курортникам радость дадут, и государству пару миллионов прибыли?!
Костенко поднялся, обнял Сухишвили и сказал:
— Серго, будь проклят наш профессионализм: лежит труп, а мы с тобой черт-те о чем, и сердце не разорвалось…
— А откуда ты знаешь? Может, разорвалось. Ты ж не чувствуешь, когда оно рвется, только локоть болит и в предплечье отдает, клянусь матерью…
РАБОТА-VI
(Москва)
1
Тадава пересмотрел все документы, собранные им за эти дни в архивах, прочитал еще раз письмо лейтенанта Игоря Северского деду и отправился в Покровское-Стрешнево, к Серафиме Николаевне, предварительно позвонив.
Ехал он с одним лишь вопросом: «Кто такой Трифон Кириллович, жив ли, а если жив, то каков его адрес». Ему казалось, что вопрос, связанный с памятью Шахова, которого она безответно и преданно всю жизнь любила, задавать по телефону бестактно.
— Ну как поживаем, Серафима Николаевна? — спросил Тадава, протягивая женщине коробку конфет.
— Спасибо, — ответила та, — какой вы внимательный! Мне Павел Владимирович всегда говорил, что кавказцы — самые возвышенные джентльмены…
— Далеко не все, — ответил Тадава, присаживаясь на скрипучий стул. — К сожалению, среди молодежи встречаются у нас такие, которые позорят Кавказ.
— Знаете, мы обсуждали и это с Павлом Владимировичем. Было много разговоров, что нашим женщинам опасно ездить на Кавказ — соблазнят немедленно. А Павел Владимирович — вы простите, конечно — прочитал мне поговорку из «Тихого Дона»: «Сучка не захочет, кобелек не вскочит».
Тадава рассмеялся, но почувствовал, что покраснел: от старой женщины такое слышать ему не приходилось.
— Вы предпочитаете чай или кофе? — спросила Серафима Николаевна.
— Кофе, если можно. Хотите, я вам заварю кофе по-сухумски?
— Хочу. Я ведь была однажды в Сухуми с Павлом Владимировичем… Его супруги, особенно вторая, всячески хотели меня выжить, ревновали… А он, рассердившись, — он, когда сердился, переставал разговаривать и делал то, что считал нужным сделать, — сказал: «Серафима Николаевна, пожалуйста, соберите мои вещи и все необходимое для себя — мы уезжаем на море. Пишущую машинку и бумагу возьмите непременно, я стану вам диктовать новые главы моего исследования».
Наблюдая, как Тадава размешивал кофе с сахаром в маленьких чашках, женщина, улыбаясь тому, далекому и прекрасному (во временном отдалении все былое, особенно лето на Кавказе, кажется особенно прекрасным), продолжала:
— Истерика, конечно, валериановые капли, вызов врача. Он неумолим, я чуть не плачу: «Павел Владимирович, ну, пожалуйста, не надо, она ж невесть что обо мне подумает». А он петровскими глазищами на меня уставился: «Пусть думает что угодно, мы едем работать!»
— Почему «петровскими»?
— У Петра Великого были круглые глаза… У Павла Владимировича точно такие же… Их вообще часто путали с Симоновым…
— С Константином Михайловичем Симоновым?
— Ах, как вы еще молоды! Петра Первого сыграл Николай Симонов, замечательный актер, мы с Павлом Владимировичем и Игоречком пять раз смотрели этот фильм.
— А почему вы не вышли за него замуж? — спросил, осмелев, Тадава.
— Потому, что я слишком любила его, — тихо ответила женщина. — Игорек бы не понял Павла Владимировича, он любил бабушку, мальчики всегда очень любят бабушек. Павел Владимирович слишком гордился Игоречком — разве я могла претендовать на эту никчемную формальность? Разве любовь выявляется регистрационным штампом? Бедная Анна Керн. Мужчина, подобный Павлу Владимировичу, мог любить тогда лишь, когда чувствовал себя свободным, как ветер. Свободолюбие, говорил он, самое это понятие, породили мужчины. Я с ним согласна. — Она вдруг улыбнулась. — Впрочем, я была согласна со всем, что он говорил, я боготворила его…
— Простите мой вопрос, Серафима Николаевна, — сказал Тадава, — если он покажется вам грубым — не отвечайте, только не сердитесь, ладно?
— Вы хотите спросить, не было ли мне больно, когда он говорил «спокойной ночи» и уходил в спальню к жене?
— Я хотел спросить именно это.
— Как вам сказать… Вы фамилию Бойченко помните?
— А кто это?
— Вот видите… Это был замечательный пловец, чемпион. Спортивные звезды умирают вместе с тем поколением, которое ими восторгалось. Так вот, не страшно, когда забывают спортсменов, а вот если забывают Плеханова и Коллонтай — тогда значительно хуже… Я помню, как Игорек пришел с экзамена разгневанный, ему поставили «хорошо», а он ведь был у Павла Владимировича круглый отличник. Преподаватель задал ему вопрос, какой будет семья будущего, а Игорь ответил что — по Энгельсу, — ее, видимо, не будет вовсе. Павел Владимирович тогда успокаивал Игорька: «Сейчас сороковой год, в мире тревожно, семья — это дети, а дети — это армия, нельзя упираться головою в догму, даже если она истина, как мысль любого гения». Но он убеждал Игорька как-то очень осторожно, в нем тогда не было его сокрушающей силы: он же инвалид, слаб здоровьем, но невероятно силен духом… Вот видите, как я вам ответила… Мое поколение чтит Коллонтай… Дух мужчины, его самость мне были дороже всего остального… Плоть? Ну что ж, конечно, мы взрослые люди — было больно. Но если любишь — можно сесть на диету, пост не зря в России держали. Избыточная сытость, говорил Павел Владимирович, рождает похоть.
— Серафима Николаевна, а вы бы не согласились к нам в гости приехать? К моей жене и мне? Саша — доктор, мне бы очень хотелось, чтобы она посмотрела на вас и вас послушала…
