— Иван Ильич был очень жестоким человеком? — спросил Костенко.
— Я бы сказала иначе. Я бы сказала, что он был справедливым человеком. За измену на Руси бабу испокон века драли вожжами…
— Но ведь вы считали, что измены не было? — заметил Костенко.
— Была, видимо, моральная измена, а она подчас страшнее физической.
— И в чем же выразилась измена Аполлинарии Евдокимовны?
— Кого? — удивилась старушка. — Кого?
— Так звали покойницу, — пояснил Сандумян. — Жену Кротова.
— Да? Незадача, а я как-то и не знала ее имени, помню только, что поповское, — и она засмеялась мелким, быстрым, захлебывающимся смехом.
— Иван Ильич был красивым мужчиной? — поинтересовался Костенко.
— О, невероятно! Сильный! Высокий! Уверенный в себе! Очень красивый, мы все были от него без ума.
— До этого Коля не заикался? — уточнил Сандумян.
— Нет. Никогда… Он стал очень тяжело заикаться, бедный мальчик… В нем произошел какой-то внутренний слом…
— Какой? Затаился? Стал тихим?
— Наоборот! Из бутылки выпустили джинна! Он, мне кажется, понял значение силы. Только ее ведь и боятся люди. И он стал главным драчуном — как что не по его норову — сразу в драку! Но я его все равно любила. В нем не было этого отвратительного, как у некоторых учащихся, чувства стадности.
— То есть? — не понял Костенко.
— Вы же помните школу, — ответила Александра Егоровна. — Кто-то набедокурил, зло нужно наказать, — непременно и безусловно, — но ведь не говорят, паршивцы, про зачинщика. Однако его необходимо выявить и наказать, тогда другим будет неповадно… И только один мальчик в классе помогал мне — Коля.
— Ябедничал? — спросил Сандумян.
— Вы плохой педагог, — Александра Егоровна даже передернула острыми плечиками. — Что значит — ябедничал? Он говорил правду. А другие — из ложного понимания духа товарищества — покрывали виновника, молчали.
Костенко снова положил руку на колено Сандумяна и спросил:
— Гоше Козел часто доставалось от него?
— Козел был маленьким тираном. Он горел своими лозунгами и требовал, чтобы все были, как он. По-моему, он был карьеристом…
— А чего ж на фронт добровольно ушел? — снова не удержался Сандумян.
— Вы думаете, бескорыстно?! Он наверняка полагал, что его определят в газету — стишки писать! А пришлось воевать! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Вы думаете, Козел (она снова произнесла фамилию именно так, как и ждал Костенко, с ударением на втором слоге) не донимал учителей?! Комсомол, ему все можно, а мы — мещане, обыватели, да еще не у всех чисто пролетарское происхождение! Нет, нет, их даже сравнивать нельзя, двух этих детей…
— Александра Егоровна, а когда Коля Кротов увлекся авиацией?
— Знаете он будто чувствовал приближение войны… За полгода, ранней весной, начал посещать Осоавиахим и, к нашему вящему удивлению, пролетел над школой с Игорем Андреевичем! Крылышками помахал!
— А кто такой Игорь Андреевич?
— Наш аэронавт! Кумир всех мальчишек! Во времена он служил в белой гвардии, поэтому его не пригласили в РККА, но он пристроился в Осоавиахиме. Весь в кожаном, перчатки с раструбами, усы, брови вразлет, удивительный был мужчина! Он, правда, потом перелетел к немцам в Новороссийск…
— Как фамилия кумира? — спросил Костенко.
— Не помню… Игорь Андреевич… Его все звали Игорь Андреевич!
Сандумян поднялся:
— У вас тут поблизости есть телефон?
— Обещают в следующей пятилетке, пока нет…
— Ничего, — сказал Костенко, — успеете, Месроп… Садитесь… Александра Егоровна, у вас случаем писем от Коли нет? Он, видимо, очень хорошо к вам относился…
— Письма! — она прыснула со смеха. — Умей он хорошо писать, его бы устроили на работу, где давали бронь, а не отправили на войну…
— Но ведь отец пытался пристроить Колю на завод, — мягко спросил Костенко. — Разве нет?
— Конечно. А на завод брали лучших комсомольцев из невоеннообязанных. А Коля был такой здоровый.
— Александра Егоровна, школьные тетради хранятся в архиве? — спросил Месроп.
— Какие же в школе архивы, молодой человек?! Это ведь школа, храм, а не околоток… Некоторые учителя оставляли себе особенно интересные сочинения. Я долго берегла изложения Лиды Гончаровой, она прекрасно записывала рассказанное, даже запятые улавливала… А Никодим Владимирович хранил ужасные сочинения, с тьмой грамматических ошибок…
— Он жив? — спросил Костенко.
— Да что вы! Он старше меня на два года и три месяца! Это я зажилась…
— А кто у него остался? Сын? Дочь?
— Две дочери, Лидочка и Риммочка, они его обожали, так и остались соломенными вдовами, вроде меня…
— Александра Егоровна, а к вам этой зимой моряк не наведывался?
— Какой моряк? — удивилась учительница. — Среди моих учеников не было матросов… И потом ко мне редко приходят, я ведь была строгой, я не заигрывала, как это теперь принято, с детьми. Я требовала. Да, я требовала, а кому нравится, если требуют?! Отчего я Колю помню и люблю? Потому что он, еще мальчиком, понимал, что порядок и требовательность — самое главное в жизни.
«И сила, — подумал Костенко. — И еще — неверие в книгу, особенно в Гулливера».
10
Тетрадку Николая Кротова в доме покойного Никодима Владимировича нашли дочери — Риммочка и Лидочка, тоже старушки уже — по описи.
— Хотя папа не был знаменитостью, — сказала младшая, Лидочка, — но его архив мы передаем государству. Уже приезжали из Краснодара, смотрели, восхищались: история педагогики края за пятьдесят лет, где еще такое сохранилось?! Вам неверно сказала Александра Евгеньевна, что папочка собирал только отменно плохие сочинения, папочка хранил все. Плохое — в том числе. Он был у нас настоящим гражданином, поэтому оставлял потомкам правду, а разве она бывает однозначной?
«МВД СССР, УГРО, Тадаве.
Эксперты адлерского НТО установили идентичность почерка Кротова с подписью того человека, который получил деньги за убитого Минчакова, исследовав выпускное сочинение Кротова в мае 1941 года. Тема сочинения вольная.
Костенко».
…Вечером, прогуливаясь по набережной, — голова раскалывалась, менялась погода, видимо, шло к дождю, — Костенко обратил внимание на большой плакат, вывешенный возле порта: «Черноморско-Азовской рыболовецкой флотилии требуются матросы, мотористы, раздельщики рыбы. Заработок — до 400 рублей».
Сначала он подумал, что после университета, начав службу в угро, он и мечтать не мог о таких деньгах, потом вспомнил Левона, который раскладывал ему бюджет актрисы: «Из ста десяти рублей, которые она получает в месяц, откладывай на еду. Да, все верно, хлеб дешев, дешевле всего в мире. Квартира, если дали, дешева, дешевле всего в мире. Книгу новую надо купить, если есть блат, тоже дешево, на все про все приблизительно семьдесят пять рублей. А вот хорошие туфли, я не говорю о зимних сапогах, — поди их еще достань, — стоят сто или больше, отдай и не греши, а в чем бедной актрисуле выступать? В валенках, что ль? А она ведь концертами кормится — по десяточке, по пятерочке. Глядишь, и набежит еще одна сотенная…»
