Люська даром что немолодая, берется за любую работу. Убирает у людей, с детьми сидит, газетами торгует. «Мама, – говорит Васенька, – отдохни! Я заработаю!» Золотой мальчик! Эх, ноги бы ему! Красивый, умный, добрый, за что такое наказание?
Люська и Люська. И в шестнадцать, и в сорок с гаком. Людмилой Ивановной называет ее соседка из второй квартиры, Марина Юрьевна, Мара, пианистка из филармонии, очень культурная женщина. Муж ее, Артур Алексеевич, мужчина видный, осанистый, но говнистый, правда, с подковыркой, тоже «Людмила Ивановна» да «Людмила Ивановна», а сам зубы щерит, Люська у них убирает. Да участковый Владик Чеканюк, который наведывается время от времени (делать ему больше нечего, лучше бы хулиганов ловил!), после того как Люську полтора года назад доставили в райотдел («Замели», – выразился Васенька) за дебош в общественном месте – на базаре. Ну, еще когда ей вручали грамоту и премию от профсоюза за хорошую работу. Ну, и Трембач, бывший интеллигент, просит в конце месяца:
– Людмила Ивановна, займи «лимон» до получки!
– Перебьешься! – отвечает обычно Люська.
– Увы, не перебьюсь! – вздыхает Трембач. – К сожалению, Людмила Ивановна, не перебьюсь, ибо нахожусь в плену у подлого зелья! Так дашь или как? До получки?
* * *
«Год 1647-й был необычным годом – многочисленные знамения на небе и на земле обещали смуты, потрясения и всякие несчастья. Современный автор писал в городских хрониках, что уже весной налетевшие с Диких степей тучи саранчи уничтожили посевы и травы, а вслед за саранчой участились набеги татарской конницы. Летом случилось полное затмение Солнца, и вскоре после затмения комета встала на небе. Над Варшавой видели изображение могилы и креста огненного. По сему случаю был объявлен пост, отслужены молебны во всех городских костелах и даны различные обеты. Многие предсказывали чуму, которая разразится в стране и поразит все живое, и весь род человеческий вымрет. Наконец пришла зима, такая легкая, такая теплая, что даже очень старые люди не помнили подобной…»
[5]
Пан Станислав читал вслух свой любимый роман, который знал почти наизусть, «Огнем и мечом», а его друг, священник католического храма Св. Петра и Павла, отец Генрик, лежал с закрытыми глазами, укрытый пледом в зеленую и черную клетку, и внимательно слушал.
Кто мог представить себе еще каких-нибудь восемь-десять лет назад, что дрожащая рука престарелого папы дотянется до их глубинки и благословит открытие у них ватиканской миссии – католического храма? И святого отца пришлют из самой Варшавы? И католики местные откуда-то набегут… Свобода!
– Какие жестокие времена были! – сказал отец Генрик вдруг, не открывая глаз. – Совсем недавно, каких-нибудь триста лет с небольшим…
– Ты знаешь, Ежи Гоффман снял фильм по роману вместе с русскими и украинцами, – сообщил пан Станислав, отрываясь от книги.
– С русскими и украинцами? Ты уже видел? – рассеянно, как показалось Гальчевскому, спросил отец Генрик.
– Нет, только читал в газете.
– Я бы хотел посмотреть…
– Я куплю дивиди, посмотрим вместе. Хочешь?
– Сташек, – сказал отец Генрик, не отвечая на вопрос, – ты извини, я что-то устал…
Пан Станислав внимательно посмотрел на бледное лицо друга, глубокие тени под его глазами, и сердце сжалось. По негласному обоюдному согласию они никогда не говорили о здоровье – какой смысл? Подобные разговоры, как правило, переходят в жалобы, а жалобы расслабляют. Им обоим уже… ох, сразу и не вспомнить, сколько, целая эпоха позади… Какое здоровье в их годы? Руки-ноги двигаются с трудом, как ржавый механизм, и предсказывают погоду получше барометра, сердце стучит с перебоями, давление скачет, как кузнечик, печень пошаливает, а желудок требует овсянки. Слава богу, голова соображает. Есть книги, есть газеты, есть о чем поговорить с другом и есть что вспомнить. И времена, несмотря ни на что, стоят интересные! И если не повторять себе, что все осталось в прошлом, а впереди – очень мало, то жизнь складывается не наихудшим образом. Вот только Генрик беспокоит последнее время…
* * *
…Он забрел в церковь Св. Петра и Павла лет шесть назад, сразу же после открытия, о чем с удивлением прочитал в местной газете. Забрел из-за любопытства – хотелось увидеть ксендза и посмотреть на паству. Он попал на воскресную службу, примостился сзади, не собираясь задерживаться надолго, да так и остался до самого конца. Людей оказалось довольно много, как он отметил, хотя, возможно, так ему показалось, потому что храм был небольшой.
Здание бывшей юридической коллегии, в прошлом барский дом с облупившейся штукатуркой, разбитыми крыльцом и колоннами, исписанными образцами местного субкультурного фольклора, и с заколоченными окнами, потихоньку доживало свой век в тупичке, сразу за рынком, надежно скрытое тогда от посторонних глаз высоким покосившимся деревянным забором, старинным одичавшим яблоневым садом и непроходимыми зарослями малины и крапивы. Забора больше не существовало, сад был расчищен, дорожки посыпаны гравием. Перед крыльцом горела яркими красками круглая клумба – георгины, канны, портулак. Станислав Сигизмундович отметил с умилением, что клумбу окаймляет широкая полоса из наивных круглых листьев полузабытой настурции, сквозь которые сияют оранжевые жизнерадостные цветы. Дом оштукатурен заново, дверной проем расширен, новая дверь, массивная, сверкающая лаком, украшенная металлическими литыми причудливыми растениями в стиле арт нуво, распахнута. Разбитые слепые окна по обе стороны двери заменены новыми, с красно-сине-желтыми витражами.
Пан Станислав постоял несколько минут перед храмом, прислушиваясь к звукам органа. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, счастливым, беззаботным и нарядным, которого мама, пани Изабелла, молодая и красивая, держит за одну ручку, отец – за другую, после службы они все вместе пойдут в городской парк кататься на карусели, а потом в кафе старого пана Лещинского, что на городской площади. Того самого Лещинского, который однажды, как рассказывает местная легенда, съел таракана из пирожного, дабы поддержать честь заведения, доказывая, что это изюм.
– Таракан? Какой же это таракан, проше пани? – якобы сказал, засмеявшись, пан Лещинский возмущенной клиентке, взял таракана с тарелки, положил в рот, пожевал, прислушался к ощущениям. – Изюм! Прекрасный изюм из элитных сортов винограда, импорт из Франции! Честь имею! – Он приложил руку к груди и щелкнул каблуками.
Уже во времена детства Сташека пан Лещинский был глубоким стариком, а кафе принадлежало его сыну, молодому Стефеку Лещинскому, женатому на певичке из венской оперы, которая вскоре после свадьбы сбежала со странствующей цирковой труппой, безумно влюбившись в ее директора, проходимца и жулика. Стефек Лещинский, полный респектабельный мужчина лет сорока, появлялся в кафе ровно в полдень. Здоровался с гостями, называя многих по имени, расспрашивал о здоровье матушки и батюшки, поздравлял именинника, который непременно случался на тот момент, и дарил ему игрушку в нарядной коробке, перевязанной цветной ленточкой. Всегда одно и то же. Мальчикам – автомобиль, девочкам – куклу. Маленькому Станиславу однажды досталась ярко-красная пожарная машина. Такого счастья в своей жизни ему никогда больше не довелось испытать…
