Сборник легко открывается на странице с «Браком по любви», который часто называют «Весенним» или «Осенним» вальсом Шопена. Видно, хозяин частенько грустит под эту музыку. Интересно, а мне можно? Я тихонько…
Я отвожу душу, тихонько изливая ее слезы в чудесной мелодии. Потом следует «A Comme Amore», тоже грустная музыка.
Когда затихают последние звуки, решаю, что пора уносить ноги, потому что, если кто-то придет, все настроение будет испорчено. Беру скрипку, открываю дверь в холл и замираю на пороге, потому что рядом с дверью прямо на полу, прислонившись к ее второй половике спиной, сидит Ларс.
Я просто не знаю, что делать или говорить. Ларс поднимает голову, в глазах что-то такое, чего я понять просто не в состоянии.
— Ты хорошо играешь…
— Спасибо.
Он молчит, не шевелясь, мне остается только уйти к себе. Но скрипку я не выпускаю из рук.
Моя нога уже встает на нижнюю ступеньку лестницы, как сзади вдруг раздается тихое:
— Ее звали Маргит…
— Кого? — спрашиваю почти шепотом, не очень понимая о чем речь, но страшно боясь спугнуть откровение, которое предчувствую.
— Это было семь лет назад. Я нарушил первую заповедь топа: нести полную ответственность за боттома, связал нижнюю и оставил, понадеявшись на других…
Второй раз за вечер я переживаю шок. С трудом проглотив вставший в горле комок, выдавливаю из себя:
— Ты об этом убийстве говорил?
— Да, конечно. Иди спать, Линн.
Я послушно бреду к себе, пытаясь осознать услышанное.
В комнате широкая полоса лунного света, погода наконец решила побаловать нас ясным небом. Скрипка в моих руках еще долго плачет, рассказывая об умирающем лебеде, о несчастной любви, о тоскующей душе…
* * *
Удивительно, но ни сестра, ни отец Кайсы в ее квартире не появились, словно погибшая их вовсе не интересовала.
Вангер несколько раз перечитывал записи, сделанные наспех, когда осматривал вместе с Бергманом место преступления (тогда казалось, что это просто несчастный случай), но ничего интересного не находил. Ни-че-го… Так бывает у глухих дел, которые либо раскрываются вдруг, когда уже ничего хорошего не ждешь, либо не раскрываются никогда. У Дага было неприятное предчувствие, что на сей раз второй вариант.
Квартира Кайсы принадлежала муниципалитету, оттуда прислали запрос, можно ли освободить ее, сдав вещи на склад хранения, чтобы поселить других нуждающихся.
— Интересно, они сообщают новым жильцам, что случилось с прежними?
Вангер хмуро покосился на Фриду:
— Конечно, нет. Соседи расскажут в красках. Но, думаю, тем, кто туда переедет, выбирать не приходится, дом не слишком богатый, соседи пенсионеры и такие же малоимущие. К тому же в Стокгольме так много домов и квартир, где когда-то совершено преступление, что трудно выбрать некриминальное в прошлом место проживания. Да и в остальных городах тоже. У человечества тяга к лишению жизни себя или кого-то. Ты уверена, если живешь в старом доме, что в нем никто не умер или не повесился?
Фрида внимательно изучала Дага, произносившего эту тираду. Тот удивленно приподнял брови:
— Что?
— Никогда не слышала от тебя столь долгой речи. Что случилось?
— Ничего, — мотнул головой Вангер. — Меня удивляет, почему отец и сестра не забрали или не выбросили вещи.
— Хорошо, что не выбросили, мы можем еще раз посмотреть.
Даг с интересом вгляделся в лицо Фриды:
— Ты-то чем довольна?
Девушка рассмеялась:
— Это наших повешенных не касается. Это личное.
— Парень?
Глаза Фриды лукаво блеснули.
— А что?
— Ничего.
Вангер почувствовал легкий укол в сердце, он не мог представить Фриду в чьих-либо объятьях, хотя прекрасно понимал, что молодая, симпатичная, задорная девушка не будет одна. Но понимать не значит смириться. Он гнал от себя эти собственнические мысли, ведь не имел ни малейшего права ревновать даже просто как приятельницу. То, что Фрида носила кофе и булочки, а теперь вот работает с ним в паре, вовсе не означает, что она обязана отчитываться или спрашивать совета, как сестра. Но мысли не прогонялись.
Даг досадовал на себя, теперь весь день будет думать о причине веселости Фриды вместо того, чтобы думать о деле.
Управляющий компанией, встречая их, явно нервничал, кивал, беспрестанно вытирал взмокшую шею платком, ахал и охал, но толка от него было мало.
Уже в квартире Фрида покачала головой:
— Ну и родственнички, даже не зашли в квартиру! Почему они не поинтересовались ни тем, что от нее осталось, ни вообще ее жизнью?
— Помнишь, сколько всего наговорила ее сестра?
— Даг, а ты помнишь, как ее зовут?
— Черт, не помню. Фрекен Стринберг и все.
— Тоже хороши.
Вангер дернул щекой:
— Давай смотреть, хватит укорять себя, тогда мы думали, что Кайса повесилась.
Чистенько, но бедненько, ничего нового обнаружить не удалось, однако Фрида прихватила с собой пару альбомов с фотографиями, которые лежали в спальне:
— Посмотрю на досуге. Фотографии помогают понять человека.
Снимки действительно кое-что подсказали…
Детских не было совсем, только лет с шестнадцати. Вангер тоже заглянул через плечо Фриды, но снимки были обычными — под девизом «Здесь был я». И что за страсть у людей фотографироваться на фоне разных достопримечательностей? Словно без этого напоминания они не в состоянии понять, что сфотографировано.
Сейчас уже мало кто собирает снимки в альбомы, предпочитают хранить в компьютерах или мобильниках, это чревато — вместе с утерянным телефоном или вышедшим из строя диском теряется и множество фотографий. Но теперь сами фотографии ценят куда меньше, это когда-то бабушки и дедушки, посадив внуков рядом с собой в большое кресло, часами могли показывать выцветшие снимки и рассказывать кто есть кто на них.
Фрида подумала, что, будь у Кайсы дети, они вряд ли знали бы, как выглядят ее отец и мать, и даже сестра. Честно говоря, странно выглядят. Сестра, которая приходила после ее гибели, столь серая курица, что и не запомнишь. Отец немногим лучше, мрачный, молчаливый тип, но сестра хоть была разговорчивой, а отец больше трех слов не произнес. Нет, целых пять:
— Здравствуйте. Где расписаться? До свидания.
Богатый словарный запас, ничего не скажешь.
