Своими делами Костя убедил меня, что подвиги совершаются не рассудком, а порывами сердца, чувствами. Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат.
И архивам, конечно, не уцелеть.
– Ну что ж, действуйте. Благословляю, – заключил Демьян.
Я встал и спросил Костю:
– Восточная, восемьдесят два?
– Точно. Бывшая Калининская.
– Хотите лично посмотреть? – спросил Демьян.
– Имею такую привычку.
– Это неплохо.
Я покинул "Костин погреб" и направился на Восточную улицу.
Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как описал Костя. С улицы часовой – подобраться нельзя, он не подпустит и на сотню шагов. А надо сделать все тихо и, главное, выбраться живыми. Демьян правильно заметил, что умирать мы сразу научились, будто всю жизнь только этим и занимались. Но умереть никогда не поздно. Заглянул я и в соседний двор. Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов.
Я шел по улице, думал, прикидывал и вдруг увидел впереди мужчину и женщину. Немцев. Оба в шинелях, он с погонами, она без них. Это были начальник гестапо штурмбаннфюрер Земельбауэр и Гизела. Та самая Гизела, которую я видел на встрече Нового года.
Я уступил им дорогу и приветствовал наклоном головы. Гестаповец, конечно, узнал меня, а что касается ее – не скажу. Мне пришлось напомнить, что мы уже знакомы.
– Ах да, верно, – заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно или неприятно было мое напоминание.
Больше она не произнесла ни слова.
Земельбауэр тоже, видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.
"Кто же она, эта зеленоглазая фея? – думал я, удаляясь от них. – Каким ветром занесло ее в Энск? Где она обитает и что делает? Куда девался полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?" И другая мысль пришла мне в голову:
"Если завтра или послезавтра тут запылает огонь, какие ассоциации вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика из управы? Могут вспомнить. Значит, с операцией надо повременить. Немного повременить".
В сумерках я прошел мимо знакомого дома Карла Фридриховича. Из замаскированных окон сквозь тоненькие щелки просачивался свет. Явственно доносился стук молотков и визг пилы.
Да, дом цел. Стоит он полвека и бог весть сколько еще простоит и сколько перепадет на его долю хозяев. А доктора нет. Нет Карла Фридриховича – и не будет. И никто его не заменит.
19. Наши будни
Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо.
Опять меня пригласил к себе штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Но теперь дочь бургомистра ничем не болела. Я это знал точно, и мне это не нравилось.
Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез, видимо, решила, что я хочу отбить у нее кусок хлеба и сам набиваюсь в переводчики гестапо. Не нравилось это и бургомистру господину Купейкину.
Сегодня он уже не дал мне свой горбатый «штейр». Я пришел пешком.
По обе стороны длинного коридора шли нумерованные двери, обитые войлоком и дерматином. За дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь.
Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил.
На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.
– Ну вот мы и опять встретились, – провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен.
– Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? – осведомился я.
– Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! – Он водворился на свое место – за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив один глаз, и продолжал: – А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.
– Кто "она"?
– Та молодая дама, с которой вы меня встретили.
– Ах эта, как ее… – Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.
– Вот-вот, именно она. Вы угадали, – проговорил он. – Красивая особа, ничего не скажешь. Высший класс. Все на своем месте. Все буквально. Даже язык, что редко бывает у дам. Признаюсь, ее прелести действуют на меня неотразимо. Но всему мешает маленькое "но".
Неужто между ним и Гизелой может что-то быть? Неужели этот косоплечий ублюдок всерьез рассчитывает, что такая женщина откроет ему свои объятия? А собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?
Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:
– Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?
– Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.
– Да, правильно. А что понимать под вашим "но"?
Интимное вдохновение покинуло гестаповца. Он поднял малюсенький, коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:
– Никаких вопросов. Со мной любопытным делать нечего. Нихт зихер.
Небезопасно.
Гестаповец указал этим на дистанцию, разделяющую нас. Я ругнул себя в душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.
Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:
– В городе листовки.
Земельбауэр побагровел:
– Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?
– Так точно.
– Много?
– Тут сказано: десять тысяч.
– Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?
– Никак нет, только что принесли. Но кажется, речь идет о Сталинградской крепости.
– Ну-ка, дайте сюда! – Он взял листок, который прошел через руки Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: – Ну-ка… о чем тут?
Я знал наизусть "о чем тут". Речь шла о разгроме трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она капитулировала во главе с фельдмаршалом Паулюсом Армия продолжает наступление. Бои идут под Воронежем, на Дону, на Северном Кавказе, под Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.
Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.
– Блеф? Бахвальство! – воскликнул штурмбаннфюрер.
Прозвучало это неубедительно – и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя официальная печать и радио фашистов еще не уведомили мир и свой народ о катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них и немецкие солдаты. Узнали и о том, что, вопреки заверениям министра имперской авиации Геринга, будто ни одна бомба не упадет на Германию, с весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.
