Он так намерзся в чертовом карцере, что сейчас у него буквально зуб на зуб не попадал (хотя не исключено, что его колотила нервная дрожь). Поэтому Анохин не только натянул на себя теплый свитер, но и облачился в утепленную кожаную куртку коричневатого, с разводами цвета – конвойные, что этапировали их в вагонзаке из Москвы в эти места, бросали на эту вещицу заинтересованные взгляды; один из них предложил даже неравноценный ченч, но вмешался, как ни странно, начальник караула, и все базары по данному поводу тут же прекратились.
– Быстрей! – скомандовал сотрудник СИЗО. – Вещи пока оставь здесь! Руки за спину! Марш на выход!
Анохин предположил, что сейчас-то уж точно его сопроводят в оперчасть или даже к самому Хозяину, но очень скоро выяснилось, что он ошибся и на этот раз.
Привели его в местный пищеблок, причем небольшая столовка, несмотря на всю ее скромную, казенную обстановку, явно не предназначалась для обслуживания зэков.
На ближнем ко входу столе был накрыт обед на одного человека.
Один из конвоиров, показав дубинкой на стол, сказал:
– Это твоя пайка, садись, ешь. На прием пищи – пятнадцать минут!
Анохин удивился. Но отказываться не стал, благо упаковку сухпая он раздербанил еще вчера вечером и тогда же оприходовал все ее содержимое. В глубокой миске оказался борщ: наваристый, с куском мяса и даже заправленный сметаной… На второе он отведал шницель с макаронами; особенно умилила его половинка соленого огурца в качестве придатка к гарниру… Чай оказался едва теплым, но и на том спасибо; под него Анохин по ходу дела умял еще и весь остаток белого хлеба, показавшегося ему удивительно вкусным.
«Не верь, не бойся, не проси» – таков главный закон зоны, «крытой», пересылки, следовать которому на деле могут только очень твердые, сильные духом натуры.
Анохин – ничего для себя не просил у этих. Но и качать права по любому поводу он считал занятием не только глупым, но даже вредным.
Собственно, на этом лафа закончилась.
Когда Анохина с вещами сопроводили на второй этаж основного корпуса, он уже по людскому гомону сделал вывод, что «крытая» – перенаселена..
Камера оказалась чуть меньших размеров, чем в Бутырке, где он просидел около трех месяцев; там было сорок с лишком сидельцев, здесь же – около трех десятков. Вдоль стен, образуя проход, расставлены обычные двухъярусные шконки; зарешеченное окно до половины закрыто деревянным щитом, в левом от входа углу параша – в данном случае толчок, вмурованный в цементный пол, – и раковина; санузел частично отгорожен от прочего пространства стенкой высотой около полутораметров. Запашок в камере, конечно, царил еще тот, но к подобным ароматам Анохин притерпелся еще в Бутырке.
– Добрый день честной компании, – негромко произнес он. Затем, чуть повысив голос, поинтересовался: – Кто здесь будет староста камеры?
Ему хватило всего секунды-другой, чтобы врубиться, что «свободных местов нет». По неписаному закону, который, впрочем, не касается авторитетных в данных сферах личностей, новичку, только что переступившему порог камеры, – если не вмешается староста или, опять же, обладающий авторитетом сокамерник, – полагается занять худшее на момент его появления место. Крайнее или ближнее ко входу… ну и к параше, естественно. Бывает, как вот сейчас, что «местов нет», все шконки заняты старожилами либо теми, кто хоть на пять минут, но был введен в камеру раньше тебя; забиты даже ближние к параше шконки – на периферию сгоняют людей слабых, трусливых, покорных, не говоря уже о тех, кто принадлежит к касте опущенных, неприкасаемых… Тогда размещайся, как знаешь, как умеешь; ну а к тебе, естественно, будут присматриваться, чтобы уже по первым твоим репликам, шагам, поступкам сделать первые и зачастую довольно точные наблюдения и выводы.
От таких вот минут в жизни зэка порой зависит многое, очень и очень многое, что не объяснить словами.
Это были вещи очевидные, поэтому Анохин, едва переступив порог камеры, сразу же переключил внимание на группку зэков, расположившихся в центре помещения: четверо из них восседали на привинченных к полу лавках за столом и еще двое стояли у ближайших двухъярусных нар. Несколько койкомест в противоположном от входа углу камеры пустовали – преимущественно нижние шконки. Но это были их места, этих шестерых зэков, среди которых Анохин опознал как минимум троих «попутчиков» по московскому этапу (в Бутырке он с ними не пересекался, а в вагонзаке их развели по разным купе). На короткое время они прекратили свое занятие, но стоило вертухаю запереть дверь за новичком, как те двое, что торчали у шконок, переместились к торцу стола. Очевидно, чтобы закрыть столешницу со стороны глазка…
Один из сидящих, сделав ловкий пасс на манер Акопяна-старшего, извлек, словно из воздуха, шлипы.
[5]
И не какие-нибудь самодельные, а фабричные… и тут же принялся сдавать.
При том, все они, включая сдающего, делали вид, что не заметили появления еще одного сокамерника, что им наплевать на вновь прибывшего, что он им неинтересен и что они в упор его не видят.
Вот, в сущности, и все, что успел подметить Анохин за те несколько секунд, что он спокойно стоял, дожидаясь ответа на свой вопрос.
– Добрый день всем, – повторил он уже громче, хорошо поставленным голосом, но не налегая, впрочем, на командирские басы. – Кто здесь староста камеры?
Теперь уже все без исключения зэки смотрели в его сторону, с интересом или без оного. И только те шестеро, что сидели за столом и стояли возле него, продолжали делать вид, что все это их не касается.
На предпоследних от входа нарах, на нижней шконке, зашевелился… и тут же уселся странного вида человек: это был не то что древний дед, но мужчина в солидном возрасте, с заросшим щетиной морщинистым лицом, в теплой кацавейке и с настоящим волчьим малахаем на голове.
– Присаживайся, мил человек, – сказал Дед, освобождая ему место на шконке. – Клади свой сидор под голову… Хочешь, ложись отдыхать… Кстати, Федором меня кличут.
Дед в своем малахае выглядел нелепо, если не сказать – смешно. Но Анохину было как-то не до смеха.
– Сергей, – негромко отозвался Анохин. – Вы староста?
Дед отрицательно качнул головой.
– Ну что ж, – коротко оглядев его, сказал Анохин. – Тем более… мое вам спасибо.
Анохин уже было отвернулся от стола, когда оттуда вдруг прозвучало:
– Дед, заляг на свою шконку и нишкни! А то последние клыки вышибу.
Когда Анохин подошел к столу, двое стоявших там зэков вначале расступились, затем переместились на противоположную сторону. Слева, ближе к нему, на лавке сидел костистый парень лет двадцати пяти, с неприятным, злым лицом; верхняя губа его все время ползла вверх, из-за чего он был похож на крысу; вдобавок еще и передние зубы у него были вставные, сталисто-серого металла. Дальше, за ним, на лавке сидел довольно крупногабаритный субъект, с бритой шишковатой головой, маленькими глазками и совершенно тупой рожей (имя его будет Гамадрил, решил про себя Анохин)… Справа от него, на другой лавке, восседали тоже двое. Крепыш лет двадцати восьми, с широким мясистым лицом и приплюснутым носом – это был «братишка» Крюк, известный Анохину по совместному этапу. Но более всех выделялся четвертый из их компании, сосед Крюка по лавке. Голый по пояс, он был весь, кажется, исколот татуировками – но без звезд и куполов; в таких вещах Анохин уже малость разбирался. С виду ему лет тридцать пять; он наделен тяжелым, но и оценивающим, каким-то цепляющим взглядом. Каково «погоняло» этого явно бывалого и авторитетного зэка Анохин пока не знал. Поэтому про себя назвал его прозвищем, которое пришло в голову, едва он только увидел этого расписанного татуировками уголовника – Синий.
