— Я в порядке, но почти не следил за событиями. Мне предстоит уйма домашней работы.
— Хотите вернуться на радио?
— Вернусь, но к передачам в сокращенном объеме. Я последнее время предпочитаю писать. Сделайте мне эфир раз в неделю. Например, вечером в воскресенье.
Поздно вечером Годвин поднимался по лестнице. Из тени выступил Вардан и окликнул его:
— На два слова, Роджер.
Годвин повернулся и двинулся обратно.
— Я вас избегал.
— Вы очень чувствительны, старина. Но, пожалуй, пора очистить атмосферу. Хотя бы отчасти.
— Если хотите, Монк. Только не тяните.
— Здесь холодно. Идемте, посидим у огня. Порассуждаем вместе.
— К черту, Монк.
— Вы дуетесь. Оно и понятно.
— Дуться — не совсем подходящее слово.
— Возможно, мне удалось бы указать вам на светлую сторону дела. Мне представляется вполне возможным достигнуть соглашения, которое остудит вашу горячую голову. В сущности, вам очень повезло, мой мальчик… очень повезло, что о вашей миссии просочилось так мало сведений. Парламент близко к сердцу принял намеки ПМ: они прикусили языки. Вы и представить себе не можете, как усердно вашему покорному слуге, то есть мне, пришлось давить на самых любознательных членов парламента… Кроме того, при каждой беседе с ПМ я лоббировал ваши интересы. Убеждал его, что предпринимать против вас что бы то ни было бесполезно, учитывая, кто вы и что собой представляете. — Он пошевелил кочергой затухающий огонь. — И теперь не хотелось бы подогревать надежды, но…
— О, бога ради, Монк!
— Не знаю, как пойдет дальше, но после того как вы, янки, начали войну, ваше будущее видится, скорее, в розовом свете. Вы окажетесь куда полезнее союзникам, занимаясь своим делом…
— Монк, уймитесь. Пока мне никто не предъявлял обвинения, я и намерен заниматься своим делом…
— Однако, когда вы вернетесь к работе, вам могут закрыть допуск.
— Тогда и буду об этом думать.
— Как хотите.
— А теперь у меня к вам вопрос, Монк. Могу ли я надеяться на прямой ответ?
— Увидим.
— Намерены ли вы, или ПМ, или кто-кто еще выяснить, что на самом деле погубило «Преторианца»? Кто-то нас выдал. Это был не я — тогда кто?
— Серьезно, старина, я слова больше сказать не вправе. Этого разговора и вовсе не было — мой вам совет, как можно меньше привлекать к себе внимание…
— Мне нужен ответ, Монк.
— Бросьте это. Начинайте работать. Я постараюсь все замять. Я имею дело с ПМ, но существуют колесики внутри колесиков: кое-кому хочется довести дело до суда.
— Я хочу увидеться с вашим хозяином.
— Вы, конечно, шутите!
Монк выдал одну из своих крокодильих ухмылок.
— Я собираюсь узнать, кто убил Макса Худа… кто предал нас всех.
— Лучше бы вы перестали это повторять, Роджер. Ничего подобного вы не сделаете. Вы будете вести себя тихо и надеяться на лучшее.
— Монк, я не понимаю, что происходит. Но я кое-чем обязан Максу Худу. И я собираюсь выяснить, что произошло.
— Роджер, говорю вам как друг: бросьте это.
— Я просто ставлю вас в известность о своих намерениях. Не становитесь у меня на пути, Монк.
— Это уже походит на угрозу, старина.
— Только если вы встанете между мной и тем, кто предал «Преторианца».
Годвин в первый раз выступил по радио в начале мая. Он рассказывал о том, что получило название «налеты по Бедекеру», по серии путеводителей, описывающих известные достопримечательности. Накануне немцы бомбили собор в Эксетере. Погибло много народу, собор получил серьезные повреждения. На следующий день Годвин взял с собой звукооператора и посетил Эксетер. Он брал интервью у горожан. Старый пожарный, не пожалев красочных слов в адрес немцев, рассказал ему о жене и дочери служившего за границей врача. И Женщина и ребенок погибли. Война снова захватила Годвина, словно он отлучился-то всего на миг.
Он вернулся в свою квартиру на Беркли-сквер. Он открыто виделся со Сциллой, несколько раз в неделю встречал ее у театра и провожал домой на Слоан-сквер, где и задерживался на несколько часов. Иногда они вместе ходили в гости. Они стали парой, вместе прокладывающей путь в будущее. Разве так уж редко женщина влюбляется и выходит замуж за лучшего друга своего покойного мужа? Это выглядело проверенным сюжетом.
Как-то вечером они с Гомером Тисдейлом отправились посмотреть новый спектакль Би Лилли — «Биг Топ» в Королевском театре. В антракте Годвин неожиданно для себя услышал за спиной знакомый голос:
— Роджер, ты уже в городе! А я не поверила, когда мне сказали, — ты мне не позвонил…
Это была Энн Коллистер, и Годвин с удивлением поймал себя на том, что при виде ее светлых волос и безупречного бледного лица на душе потеплело. Он боялся ей звонить, с ужасом думал, что придется объясняться. Но ее насмешливо-укоризненный и спокойный взгляд порадовал его. Он вспомнил, как искренне был к ней привязан.
— Когда я навещала тебя в Солсбери, ты был без памяти. Потом мне сказали, что лучше тебя не беспокоить.
— Я только что вернулся, еще нащупываю почву под ногами. Энн, как я рад тебя видеть!
— Я извелась от беспокойства. Ты совсем поправился?
— Да, в полном порядке. Правда, это заняло много времени… Я надолго выпал из обращения.
Появился Эдуард Коллистер — с сигаретой в зубах, волосы свисают на лоб, глаза утонули в темных глазницах, нижние веки, как мешки. Он выглядел намного хуже, чем при последней их встрече.
— А, Роджер Годвин… пришел с войны, — устало протянул он. — Герой сплетен, возвышенных историй и походных песен. Слышал, будто ты умер, но верно, тебя с кем-то спутали. Энн чертовски по тебе тосковала, засыпала в слезах…
— Прошу тебя, Эдуард! Не слушай его, Роджер.
— Что ж, я тоже скучал без тебя, Энн.
— В доказательство не позвонишь ли мне? Завтра?
— Да, конечно. Назначим свидание.
— Сожалею насчет твоего друга, — с полуулыбкой произнес Эдуард.
— Друга?
— Генерала Макса Худа — само собой.
— О, спасибо за сочувствие, Эдуард. Да, очень жаль.
— Война есть война… Впрочем, в каждой бочке дегтя есть ложка меда.
— Черт меня возьми, если я понимаю, какое отношение это имеет к смерти Макса.
— Может, и не понимаешь, — кивнул Эдуард. — Но многие, кого я знаю, страшно довольны, что Сцилла Худ снова на рынке невест. Если, конечно, она когда-нибудь с него исчезала.
— Боюсь, мне об этом ничего не известно, — сказал Годвин.
