Сцилла, пройдя через комнату, опустилась на колени рядом с его креслом, рядом с девочками, со счастливым визгом менявшимися книжками, куклами и нарядами.
— Я такая бестолковая насчет подарков, никак не могла решить, что тебе подарить. В конце концов выбрала вот это…
Она подала ему сверток.
Это была невиданной красоты авторучка. В золоте, с гравировкой — его инициалами. Она теплым светом сияла в руке. Он никогда не видел ничего подобного. «Монтеграппа» довоенной работы.
— Тебе нравится?
— Да! Она совершенно… Это что-то.
Он перевернул маленькую карточку с надписью: «Будем надеяться, в ней скрываются все слова в самом правильном порядке. С.» Она, сияя, ждала, пока он прочитает.
— А это тебе, — сказал он.
Это был перстень с причудливой жемчужиной, оправленной в золото. Сцилла ахнула. Надела кольцо на палец, вытянула руку, залюбовалась. Он погладил ее по голове.
— Что она значит? — спросила она. — Неправильная жемчужина?..
— О, в ней совсем особый смысл. Она обладает любопытным свойством… приобретать тот смысл, какой тебе вздумается ей придать.
— Волшебный перстень… — вздохнула она.
Гости стали собираться к трем часам. Дом наполнялся толпой дорогих и Годвину, и Сцилле друзей, среди них мелькали неприкаянные театральные и кинознаменитости, которым некуда было пойти на Рождество. Шампанское текло рекой, звучали песни и смех, и все происходящее виделось Годвину, скорее, сценой из фильма, чем реальной жизнью, но это было правильно, так и надо — в эти минуты все были далеко от войны.
Лили с Гриром, само собой, и Гомер, и Стефан Либерман, Родди Баскомб — круговерть лиц, голосов и тостов. Словно пленка, любовно смонтированная из лучших моментов Рождества. Разрезание гуся, актер, читающий отрывок из «Рождественского хорала» затихшим вокруг рождественского дерева гостям… Годвин улучил минуту, чтобы постоять в одиночестве в кабинете Макса, вспоминая человека, за которого отомстил и чье место занял. Санто Колл и Питер Кобра явились со свежим боезапасом шампанского, за окном плавно кружились снежинки…
Клайд Расмуссен прибыл последним и засиделся позже всех. Со смехом объявив, что в последнее время особенно ощущает свою смертность, он раскинулся на диване, уложив голову на колени Сцилле. Все уже разошлись, и Рождество почти прошло.
— Мы трое, — полусонно рассуждал Клайд. — Мы трое… все эти годы…
Голос его прервался, веки опустились.
— Кто-нибудь знает, что это значит? Роджер, ты вроде как специалист по смыслу вещей? Нет? Сцилла? Кто-то здесь должен ведь понимать. Сколько тебе лет, Роджер?
— Последний раз было тридцать девять.
— А тебе, прекрасная Сцилла?
— В октябре исполнилось тридцать.
— Ну вот, вы оба достаточно старые — ну, по крайней мере Роджер. Так какого черта вы не знаете?
— Просто я недостаточно мудрый, — пробормотал Годвин.
— А вот я знаю, кто знает. Вы знаете, кто знает? Я вам скажу, кто знает — помните Свейна? Парижского редактора?
— Мерль Б. Свейн, — кивнул Годвин.
— Вот-вот. Спорим, чертов старикан знает… Господи, хотел бы я знать, как он? Думаете, он остался в Париже?
— Кто знает…
— Ну, хотел бы я его повидать. Спросить его, зачем все это. Он должен знать.
Наконец Клайд собрался уходить. В дверях он оглянулся на Сциллу. Потом протянул к ней руки, склонился и поцеловал в губы. Рука Годвина лежала у него на плече.
— Боже, боже, — с тоской проговорил Клайд. — Такой хорошенькой девушки я не целовал… с 1927-го.
На нем почему-то был цилиндр, вечерний костюм, широкий плащ. Он вышел под легкий снежок, оглянулся на двоих, стоящих в дверях.
— Сцилла, дорогая моя, я из-за тебя хотел застрелиться.
— Только ты никуда не годный стрелок.
— Да, наверно. Единственная женщина, из-за которой я пытался покончить с собой. Я сделал это с совершенно ясной головой. Такая уж ты девушка, знаешь ли. Да, такая, только я не знаю, зачем. В этом-то все и дело, верно? Зачем, зачем, зачем? Не твоя вина, но ты никогда никого не отпускаешь. Правда, Роджер?
— Так само собой получается, Клайд. Девушка тут ничем не может помочь.
— Ну вы и парочка! — Сцилла подбоченилась, отмахиваясь от их рассуждений. — Ступай домой, Клайд. Я совсем промерзла.
— Ну, я тебя люблю, и нынче Рождество, так что я не уйду, пока не скажу тебе. Вам обоим. Ты славный малый, Роджер, хоть и увел чужую подружку. Вода утекла, вот что я хочу сказать. И ты тоже славный малый, Сцилла. Вы оба славные ребята. Мне все равно, кто бы что ни говорил. Так и запишите. Так что счастливого Рождества, спасибо за чудесную вечеринку, и я пошел…
Когда дверь закрылась, она увела Годвина обратно в гостиную. Они сели перед огнем, она склонила голову ему на плечо.
— Ты не останешься сегодня, Роджер? Так глупо быть врозь.
— Приятно слышать. Я остаюсь.
Он почувствовал, как она кивнула.
Огонь догорал.
Она так и заснула, и он отнес ее в спальню.
Он заглянул к Хлое и Дилис. Поправил одеяльца и послушал, как они дышат. Обе спали в окружении лучших подарков. Он поцеловал Хлою в лоб. Дилис спала на спине и тихонько посапывала. Он взял крохотный кулачок и приложил к губам маленькие пальчики.
На миг он услышал голос Клайда Расмуссена, допытывающегося, зачем все это, и ему подумалось, что он, кажется, знает ответ.
Но в жизни всегда рядом с нами смерть.
В том, что касалось их отношений со Сциллой, равновесие все еще было очень хрупким, как будто за прошедший год они поменялись ролями. Год назад Годвина доставили в Англию, скорее мертвым, чем живым, подвешенным в бесчувствии между прошлым и будущим. Он мог сорваться в любую сторону. Теперь пришел черед Сциллы. Она сражалась со своим демоном в смертельной схватке, на исход которой Годвин — он знал — никак не мог повлиять. Он просто не принимал в ней участия. Он наблюдал из партера, но ход событий от него не зависел. Она ничего ему не говорила. Если она проиграет бой, если темные порывы и желания одержат верх — все усилия ничего не изменят. Тогда все будет решено, и Годвину предстоит выбор: остаться и терпеть пытку или уйти и жить с болью потери. Если она победит, если вернет себя, то ее жизнь — и его тоже — изменится, но как, не дано знать ни ей, ни ему. Он был уверен, что к лучшему.
Единственный вопрос, от которого он не мог уклониться, не имел ответа: решится ли когда-нибудь исход этого сражения.
Однако, чем бы все ни кончилось, сейчас она была очень ранима. Годвин верил, что побеждает она, ее хорошая половина, — а как еще он мог это назвать? — но ей нужны были время и свобода действий, даже если сама она этого не сознавала. Поэтому он держался в отдалении. Он жил своей жизнью. Он не всегда оказывался рядом, но ведь отчасти и в этом состояло лечение. Он не костыль для нее, не верный пес, а мужчина, который любит ее, но провел черту, сказав, что она часто бывает невозможна и что он обойдется без истеричек. Ей придется стать взрослой, как теперь принято говорить, или она его потеряет. И он ее потеряет. Ей решать. Интуитивно или осознанно, он не мог бы сказать, но она понимала, что происходит. Или она станет взрослой — или нет.
