— Что, нынче Хэллоуин? — сдержанно поинтересовался Годвин, стараясь не замечать первых приступов головной боли. — Позвольте, я сам угадаю. Вы или Дракула, или Берти Вустер.
Он сжал себе виски. Вардан заказывал из винного погреба что-то изысканное и дорогое. Сомелье услужливо склонялся над ним.
— Временами, — сказал Вардан, — я позволяю себе капризы и причуды. Говорят, это стильно.
— Я бы сказал, не в мужском стиле.
— Вот потому-то никто и не просит вас высказывать свое мнение, старина. Вы, журналисты, вечно грешите пристрастностью.
Годвин отвел взгляд. У камина сидел Клайд Расмуссен. Лицо у него раскраснелось, соперничая с буйной шевелюрой. За годы, прошедшие с их знакомства в Париже в 1927 году, все в Расмуссене отяжелело, изменилось, но волосы, пожалуй, меньше всего. Ходили слухи, что он закрашивает подступающую седину хной. Его лицо простого деревенского парня стало одутловатым, сказывалась неуемная чувственность, зато никто в этом зале не мог бы претендовать на большую известность. Клайд Расмуссен со своим джаз-бандом «Сосайети бойз» уже многие годы и по сей день пребывал на вершине успеха. Похоже, что Клайд даже здесь продолжает охоту. На нем был вечерний костюм. Рядом сидели две девочки, выглядевшие так, словно отправились провести вечер с не слишком надежным дядюшкой.
Вардан погладил длинным пальцем свой похожий на клюв нос, блеснул из-за монокля острым взглядом.
— Теперь перейдем к сути дела. Вас, сдается мне, гложет тайная печаль… Переутомились? Отчаялись? Вас гнетет война?
— Это звучит как реклама слабительного.
— Да? Интересно. Вам, янки, виднее. Итак, если виноват не запор, то наверняка… — Вардан, скосив глаза к кончику длинного носа, захихикал от тихого удовольствия: —…женщина. Или, может быть, женщины. Вечное разнообразие? Femme fatale?
[1]
Горничная? Новая женщина? Старая любовь? Не заставляйте меня болтать, сын мой, исповедайтесь викарию.
Подали паштет и довольно причудливый кларет с оборочками пыли на круглых плечах бутылки. Годвин обратился к услужливому Морису с мольбой о чем-нибудь холодном, ради бога, со льдом. Ему необходимо означенное, чтобы голова удержалась на плечах.
— Монк, — начал он, вспоминая, как несколько лет назад Вардан пришел к нему с рассказом о забеременевшей девице. — Ну вот, я загнал себя в тупик…
Он замолчал. Что, черт возьми, должно означать это выражение?
— Ах-х… Звучит театрально, правда? Не попробовать ли нам перейти на разговорный английский?
— Это действительно женщина.
— И вам нужно исповедоваться. Но наличие женщины — обычно повод для колокольного перезвона и общей радости. Откуда такое уныние?
Ресторан был почти полон, огонь в камине уходил в трубу, из бара в соседнем зале доносился шум, обрывки песни. Годвин заметил троих, сидевших в уютной кабинке в углу, и почувствовал, как при виде их бешено забилось сердце. Он отвернулся, цепляясь за успокоительную болтовню Вардана.
— Что, аппетитная новая знакомая?
— Не совсем так. Я знаю ее уже давно. А теперь познакомился заново. — Он вздохнул. — Я плохо излагаю. Это сложная история, Монк, и вы, боюсь, единственный, кому я могу ее рассказать.
— А как насчет старого друга Расмуссена?
Хитрая улыбочка.
— Ну, видите ли, он сам участвует в этой истории… Поверьте, есть очень веские причины не вмешивать в нее Клайда.
— Верю на слово, старина. Надо полагать, я с ней не знаком…
— Наоборот, вы ее знаете. И ее мужа тоже.
— Ах-х, картина, хотя и смутная, начинает понемногу проясняться.
— Она здесь, в зале.
Появился Морис с бокалом, до краев полным льдинок, джина и с капелькой горького тоника. После первого же глотка этого джина Годвин готов был поклясться, что чувствует, как лопаются сосудики в белках глаз.
— Сейчас, здесь? С мужем?
Годвин кивнул. Он рискнул снова оглянуться, надеясь, что не встретится с ней взглядом. Сцилла и Макс Худ ужинали в темном углу с драматургом Стефаном Либерманом, евреем, эмигрировавшим из Германии. Или из Австрии. А может, и из Франции. Годвин пару раз встречался с ним на приемах. Либерман, кажется, брал литературную общину штурмом. Он уже успел позавтракать в «Рице» с Ноэлем Коуардом в окружении фотографов.
— Вы собираетесь открыть, кто она? Или надо угадать? Если не будет приза, я не играю.
— Вот она, там, в углу.
Вардан всмотрелся сквозь толпу, сквозь колеблющиеся тени и отблески огня. Его губы медленно разошлись на дюйм, открыв длинные лошадиные зубы. Монокль выскочил из глазницы и закачался на шелковой ленточке.
— Ничего себе! — тихо воскликнул он. — Не может быть, чтобы вы имели в виду Сциллу Худ… Да, да, конечно, может. Ну и хитрый же вы лис. Очень хитрый. Из самых хитрых на сегодняшний день. Подумать только… Сцилла Худ.
Он оторвал взгляд от лица Годвина и посмотрел в угол.
— И отважный же вы парень, честно говоря. Мое почтение к вашей отваге растет на глазах. Хоть это и безумие. Вот что значит американец!
— Отважный? Какого черта?
— А как еще назвать человека, который наставляет рога легенде в человеческом облике? Герою Большой войны? Человеку, который скакал на верблюде полевую руку от Лоуренса? Вы, должно быть, сошли с ума или влюблены. Макс Худ мастер резать народ своим верным кинжалом.
— Он и голыми руками справляется, — пробормотал Годвин.
— Не суть важно. Конец один. Так кто вы — безумец или влюбленный?
— Одержимый. Одурел от страсти. Знаете, кто я на самом деле такой, Монк? Я человек, мечты которого сбылись…
— Вы могли бы поступить самым благоразумным в таких случаях образом — оставить ее и сочинять любовные сонеты. Самое безопасное средство.
— К чертям сонеты. Она почти моя. Чертова каша. Так вы ее знаете?
— En passant.
[2]
Макса знаю лучше. Уинстон в нем души не чает. «Нам нужно побольше таких людей, как Макс Худ!» — этот крик витает вокруг дома номер 10 по Даунинг-стрит.
[3]
По-моему, он видит в Худе себя в молодости.
Монк рано, еще до тридцатилетия, добился успеха как историк с несколькими научными публикациями, но в последние годы его притягивал мир политики. Он проявил немалую прозорливость, еще в середине тридцатых угадав звезду Уинстона Черчилля, которая в то время горела удивительно тускло, почти погасла, и перспективы этого великого человека было не различить простым глазом. Но Монк подпал под его обаяние. Теперь стало очевидно, что он великолепно разыграл свои карты. Он был близок к премьер-министру, хотя относительно степени этой близости посвященные наблюдатели расходились во мнениях. Он не занимал никакого официального поста. Но Годвину было известно, что связь между этими двумя была более весомой и прочной, чем догадывалось большинство.
