Не могу рассказать тебе, где сейчас нахожусь и что мы намерены сделать, скажу только, что мои замечательные спутники выразительно называют такие дела «грязным дельцем на перекрестке». Я никак не нахожу себе места и до смерти напуган, но все они отличные ребята, и если кто и сумеет меня вытащить, так только они.
Конечно, если ты читаешь это письмо, значит, шансов у «мадвиллской девятки» решительно маловато, хотя тебе ведь непонятно это выражение, да, любимая? Словом, если ты его получила, значит, меня уже причислили к потерям. Это будет жаль, потому что мне теперь, когда я нашел тебя, чертовски хочется жить долго.
Я обдумал все насчет Макса. Мне жаль от всей души и от всего сердца, но так уж вышло. Может, всякий влюбленный думает так же, но я сомневаюсь. Мы, Сцилла, страстные души, способные на все, а так устроен не всякий. Мы с тобой не созданы для спокойной жизни, и, по-моему, мы нужны друг другу. Может быть, мы даже заслуживаем друг друга. Может быть, нашей природе свойственно изменять — не равнодушно и обыденно, а ради любви, ради страсти. Правда — прискорбная или наоборот — в том, что ради тебя я способен на все, что только можно представить. Я готов заплатить любую цену. Ценой оказался Макс. Я готов на это и впредь, придется мне с этим жить. Или умереть, если так сложится.
Ну, если ты это читаешь, то знаешь, что меня уже нет. Ты молода, перед тобой жизнь, полная чудес. У тебя прекрасная дочь, блистательная карьера. И у тебя есть воспоминания. Давние воспоминания о Париже. Воспоминания о Каире. Обо мне и о том, чем мы были вместе. Пусть это будут добрые, любовные воспоминания, моя очаровательная Сцилла. А потом, милая, оставь их, дай им поблекнуть так, чтобы казалось, будто это было не с тобой, будто ты читала об этом в какой-то книге. Ты станешь другой со временем, и так и должно быть. И не тревожься, если однажды ты поймешь, что забыла Роджера Годвина.
Потому что я умру, храня тебя в сердце, и в один прекрасный день в раю я снова найду тебя, и мы будем вместе навсегда.
Роджер
Он положил письмо в конверт с ее именем, потом написал короткую записку и опустил ее вместе с конвертом в другой, адресованный Гомеру Тисдейлу. Запечатанный пакет он отдал капитану Уордору.
Ближе к берегу погода ухудшилась — стало холодней.
Годвин, стоя на мокрой холодной качающейся палубе, слушая вой ветра, с трудом различал впереди береговую полосу. Подлодка под его ногами походила на ящерицу: верткое дергающееся существо в ночи, скользящее между гребнями, словно ее черный цилиндр смазали вазелином, коварно клонящееся во все стороны разом, между тем как они пытались не утонуть, пока надували плоты. Каждый плот рассчитан был на двух человек и груз — консервы, гелигнит и оружие. Мало было волн, колотивших по залитой водой палубе, так еще косой ледяной дождь заливал за вороты штормовых костюмов, пробивался под прорезиненную материю. С каждым вдохом человек вбирал в себя щедрую порцию Средиземного моря. Все беспрерывно задыхались и кашляли.
Предполагалось, что где-то в темноте их ждет Макс Худ и сигнал его фонаря укажет им направление. Без направляющего сигнала высадка была невозможна — вслепую они неизбежно напоролись бы на невидимые рифы.
— Не беспокойтесь, джентльмены, Макс Худ будет на месте. Наше дело — быть наготове. А теперь шевелитесь, — и Джеллико сам взялся за дело, желая показать, как надо работать.
Груз сложили в еще не надутые плоты. Годвин качал ногой педаль насоса, ухватившись одной рукой за единственный трос, который тянулся с носа до кормы, а другой пытаясь удержать плот на месте. Они работали по двое, цепляясь за жесткий, врезающийся в тело трос, отчаянно мешая волнам смыть плот и их самих в черное море за бортом.
Биллу Коксу, обладателю мускулатуры Голиафа и юношеской бородки, осточертела необходимость управляться с работой одной рукой. В конце концов он уселся прямо в надутый плот и принялся затягивать крепежные ремни на груде снаряжения. Волна ударила его в грудь как ядро. Он опрокинулся навзничь, ударившись затылком о палубу. И исчез, будто провалился в люк. В тот же миг в кипящее море ударили лучи нескольких фонариков. Его окликали по имени. Его белое лицо на миг мелькнуло в черной воде, как выцветший лист в бурном потоке.
Джеллико заорал ему:
— В плот, парень, держись, цепляйся, греби веслом, чтоб его!
Но море уже уносило Билла. Билл Кокс и сорок фунтов необходимого снаряжения в прорезиненном брезенте уплывали от них вместе с плотом. Его рука махала им, словно прощаясь, рот выкрикивал неслышные за грохотом волн слова.
Годвин и свой-то голос почти не слышал и едва узнал, когда завопил в ухо Джеллико:
— Пустите меня за ним. Его сейчас прибьет обратно. Обвяжите меня за пояс, я заберусь в плот… а вы притянете нас обратно.
— Волна, старик! Вас разобьет о корпус клятой волной!
— Я неплохо плаваю. А если кого и терять, так лучше меня. Позвольте вытащить Кокса. Давайте же, черт! Обвязывайте…
— Годвин, вы рехнулись!
— Веревку, черт возьми! — рявкнул он на Джеллико.
Годвин уже видел лицо Билла, которого волны, швыряя от гребня к гребню, несли к ним. Он почувствовал, как затянулась веревка, и вот его уже опускают в воду со скользкой покатой палубы.
«Умру, как и жил, — подумал он, — долбаным идиотом…»
Он уперся подошвами в корпус и оттолкнулся что было сил. Почувствовал, как волна смыкается над ним, как его молотом вбивает все глубже в непроницаемую бесконечную черноту, словно он вмерз в вечный черный лед, и легкие вдавливаются внутрь, и мозг вот-вот разорвется, как граната, а потом, когда до «слишком поздно» оставалась всего секунда или две, его вытолкнуло на поверхность, веревка мертвой петлей стиснула грудь, врезалась под мышки, чуть не порвав кожу, но боль мгновенно утихла, потому что в холодной воде чувствительность пропадала с каждой секундой, и он увидел над собой свет фонаря и пенную волну, и, отчаянно проморгавшись, разглядел плот, увидел махавшего ему Кокса и поплыл. Чтобы доплыть до плота ушло — он готов был поклясться — не меньше месяца бешеных усилий, когда легкие чуть не лопались, а лишенный кислорода мозг готов был отказать, но в конце концов Кокс ухватил его за руку и, чуть не вывалившись сам, втащил повыше, так что Годвин оказался висящим на кромке плота, задыхаясь и намертво вцепившись в раму.
— Вы очень любезны, сэр, — прокричал Кокс, он ухмылялся. — Из меня, увы, плохой пловец.
— Тогда нас таких двое… увы, — Годвин почувствовал первый рывок натянувшейся веревки. — Держи меня крепче. Они нас… вытянут.
На палубе хохотал Джеллико. Остальных это происшествие тоже взбодрило. Сгущающееся напряжение ушло. Годвина хлопали по спине. Все казалось каким-то чудом. Они почему-то вели себя так, будто он герой, а не полузахлебнувшийся болван, у которого как раз хватило мозгов сообразить, что без него легче всего обойтись. Джеллико сгреб его за плечи и встряхнул:
— Упомяну о вас в рапорте, старина. Может, выбьем для вас Крест Виктории или что там у нас дают штатским. Чертовски ловко проделано.
