Он рассмеялся. Годвин никак не мог перестать дрожать. Холод. Или шок. Так или иначе, он не мог перестать дрожать.
— Ну, парни, — крикнул Джеллико, и его слова передали по цепочке, — работаем. Надувайте эти чертовы штуковины и крепите их.
Спасение Билла Кокса оказалось легкой половиной дела. Трудная была еще впереди. Она началась, когда Сирил Пинкхэм махнул рукой в сторону далекого берега.
— Сигнал, сэр, — крикнул он Джеллико. — Это Худ. Он добрался, сэр!
На пути от лодки до берега каждый плот перевернулся не меньше двух раз, но Годвин не вел счета, и даже не замечал, сколько раз он сам окунулся в море; он просто старался выжить, чтобы им не пришлось отправлять Сцилле письмо, и он смог бы вернуться в Лондон и выяснить, кто угрожал его убить, чтобы вернуться к относительному здравомыслию убийства из этого ледяного залитого водой безумия. Его опрокидывало в чернильную воду, холод спеленывал тело, сердце сжималось, он резким усилием выравнивал плот, поправлял груз в креплениях, забирался обратно сам и ждал следующего раза, а пока ждал неизбежного, продолжал грести в безнадежном, казалось, стремлении добраться до огонька, качавшегося над темным берегом.
«Кисмет» сносило, и это еще больше осложняло высадку. Вот берег на виду, а миг спустя он скрывается, и вы теряетесь среди волн, закрывающих от вас и берег, и маяк Макса Худа, и подлодку. Другим плотам приходилось не легче. Он то и дело слышал крики, в которых звучала досада, злость и страх; он видел тела, скрывающиеся под водой и выныривающие снова. В волнах было полно диверсантов, и каждый кричал и пытался удержаться на плоту, и все сливалось в сплошную кашу. Когда Годвин хлебнул воды в последний раз, он понял, что это — последний; еще раз у него хватит сил взобраться в резиновый гроб, а потом игре конец. Эта мысль вспыхнула в сознании, когда он головой вниз ушел в воду, в глубину, в давящую, удушающую глубину. Он слабо дернулся, перевернулся, пробился наверх, помогая выталкивающей его воде, темной, холодной и маслянистой. Пробился на поверхность и увидел в пятнадцати футах от себя Джеллико. В лице у него не осталось ни кровинки. Роджер крикнул и потянулся к своему плоту. Джеллико двигался куда ленивее. Годвин сделал несколько гребков в его сторону, потом осознал, что если сейчас не ухватится за плот, то пропадет совсем. Он боролся с волнами, пока не добрался к плоту. Подтянулся, четко ощущая, как уходят последние силы, втянул на борт ноги, весящие по тысяче фунтов. Он совсем было выбрался, когда отвязавшийся груз рухнул ему на голову. Годвин почувствовал, как скальп лопается, словно кожица перезрелой сливы, и, когда отказавшее от боли зрение вернулось к нему, готов был увидеть собственную голову, плавающую рядом вроде грейпфрута. Он наконец ощутил тепло — боль, огнем прожегшую затылок, шею, позвоночник, и еще что-то теплое — кровь, струящуюся по загривку. Зыбь подхватила плот, подняла его, окончательно скинула в воду ящики со снаряжением. Джеллико, увидев это, забил руками по воде, в надежде поймать их, сдался и обернулся к Годвину, махнул ему. Он звал на помощь. Годвин начал грести, продвигаясь к Джеллико. Зрение у него сохранилось, но остальные чувства его оставили. Он весь онемел, прошла даже горячая боль. Вой ветра и гром, лязг, грохот волн перекрывали все звуки, да и вряд ли Джеллико мог сказать что-то, чего и так не знал Годвин. Лицо у него было бледным до синевы. Годвин наконец дотянулся до бешено машущей руки Джеллико, попытался стиснуть ее крепче, но не почувствовал даже своих пальцев, не то что руки Джеллико. Он потянул, пытаясь втащить его на резиновый бортик, и услышал голос:
— Чертова невезуха… приступ цыганского брюха… живот свело… черт…
Глаза у него закатились, моргнули в усилии сфокусировать взгляд и снова ушли под лоб так, что остались видны одни белки, в разинутый рот ворвалась черная вода накатившей волны. Она обрушилась на голову и плечи, как пятиэтажный дом. Годвин почувствовал, как обмякли у него ноги, почувствовал как губы прижало к резине, почувствовал вкус крови во рту, а потом волна отхлынула, и Мартин Джеллико исчез вместе с ней.
Час спустя он лежал на твердом как бетон, утрамбованном волнами песке, глядя вокруг залитыми кровью глазами и задыхаясь, словно первое существо, нащупавшее путь из первобытного океана на сушу, и не знающее, что с ней делать. Оставалось утешаться тем, что адская боль в конечностях — возможно, признак жизни. Потом он увидел Сирила Пинкхэма, который, стоя на коленях, вместе с Бойдом Малверном вытягивал на песок плотик. Они очутились на берегу в пятистах ярдах от маяка. Но были живы.
— Пинки, — начал Годвин и скорчился, выкашливая из себя морскую воду.
— Мистер Годвин, — окликнул Пинкхэм, на негнущихся ногах приближаясь к нему. — Все в порядке, сэр?
— Хуже некуда, — сказал Годвин, приподнявшись на колени, чтобы оказаться на одном уровне со скрючившимся Пинкхэмом. — Пинки, я должен сказать… теперь ты командуешь.
Они сбились вокруг пылающего огня как можно теснее, так, чтобы чувствовать, как жар стягивает воду с лица и сушит ресницы. Макс Худ провел своих подопечных по берегу, вдоль грохочущего прибоя, в разрушенный выгоревший форт, построенный здесь еще в прошлом веке. Там был заранее сложен большой костер, и Макс разжег его с одной спички. Огонь прогнал холод и липкою сырость, приманил к себе полуживых диверсантов. Из рваных дыр в перекрытиях сыпал косой дождь. Окс Бестер пустил по кругу припасенную Худом бутылку рома. В древней кладке выл ветер. Люди переговаривались шепотом — говорить громче не было сил.
Макс Худ уселся рядом с Годвином и сунул ему вторую бутылку.
— Расскажи, как было с Джелли. Вы были на одном плоту. Что случилось?
— Паршиво вышло. Эта дрянь все время переворачивалась. А он был не в форме. Сказал, цыганское брюхо…
— Чтоб его с его брюхом, — тихо процедил Макс.
— Я пытался его вытащить, Макс. Выбрался на плот и подгреб к нему. Уже держал за руку, оставалось совсем чуть-чуть…
— Не твоя вина, старик. Расслабься, все уже позади.
— Я держал его за руку, уже втаскивал его на плот, но тут накатила зверская волна, и он исчез. Он уже так ослабел, Макс, что не мог даже толком уцепиться за мою руку…
Худ потрепал Годвина по спине.
— Он, что ни говори, свое пожил. Успел натворить немало дел.
— Сколько ему было?
— Сорок пять или шесть. Староват для таких забав. В том вся и беда, Роджер. Нам, старым перечницам, трудно бывает вовремя остановиться.
— Там кто угодно мог утонуть. Чудо, что все не утонули. Сумасшедшая была ночь.
Худ кивнул:
— Неудачно сложилось, ничего не скажешь. Право, старик, мне очень жаль. Никак не ожидал, что это окажется таким испытанием. Лучшие замыслы… все такое. Как твоя голова?
— Еще держится.
— Все тот же старик Роджер.
Хихикнув себе под нос, Макс глотнул рома.
— «Дай им иронию и дай им жалость, когда им дерьмово».
