За кофе, под негромкий ропот уличного движения и щебет птиц в кронах платанов на узкой улочке, он вдруг постучал толстыми, словно обрубленными пальцами по столу, требуя моего внимания. Я с радостью оборвал свои рассуждения по поводу Дягилева.
— Да, мистер Свейн?
— Джаз, — сказал он.
— А, да… Да, джаз.
Я постарался произнести это так, словно вспоминал счастливые часы, когда Армстронг качал меня на коленях в борделе Нью-Орлеана. И очертя голову бросился глубже в трясину.
— Король Оливер, — говорил я, склоняя голову под тяжестью предположения, будто знаю, о чем говорю. — Джелли Ролл и его «Red Hot Peppers».
На этом я иссяк, выложив все немногие известные мне имена.
— Вы и в самом деле их слушали? В Чикаго?
— На летних каникулах, когда учился в колледже. Мои родители проводили лето в домике под Чикаго…
Это было правдой, только слушал я тогда разве что оркестрики, под которые танцевали в том или ином пригородном клубе. Я разглядывал девушек в летних платьицах, кивал Свейну и лгал.
— Молодчина, молодчина, — бурчал он, нацеливаясь на меня, как грузный коршун на добычу. — Боже мой, это чертовски удачно. Ньюмен что-то говорил насчет того, что вы оказались… я еще тогда заметил…
— Он говорил?..
Ньюмен, основной ведущий раздела культуры, опытный, знающий все ходы и выходы, пугал меня больше всех. Уж он-то, конечно, видит меня насквозь.
— Да… Говорил, будто все, что вы пишете, — полное дерьмо.
— Полное? Понимаю…
— Нет-нет, вы совсем не так поняли. Это хорошо. Критики, интеллектуалы, они вечно ненавидят других интеллектуалов. Уж послушайте Мерля Б. Свейна.
Он с самодовольным видом засунул большие пальцы в жилетные карманы.
— Нет-нет, вы-то мне и нужны, Годвин, и как раз для джаза. Все эти крысиные норы на Левом берегу. Займитесь-ка ими.
Он ущипнул меня за плечо, сказал, что мне же хуже, если я не слушаю Мерля Свейна, и мы расстались.
Ощущая близость рокового часа, я зашел к своему букинисту, выбрал томик, сулящий откровение тайн джаза, и откопал несколько пластинок Армстронга, завезенных из Америки. Теперь надо было найти кого-нибудь, у кого есть граммофон. И тут я оказался на лавочке и сидел, глядя на играющих стариков.
Через некоторое время длинная тень упала на дорожку и нависла надо мной. Я вынырнул из безутешных страданий по поводу джаза, Свейна и проворной многоножки, которую обнаружил в своей постели тем утром — я перебрался в дешевую гостиницу, украшенную чарующим видом на сточную трубу и журчанием воды в канализации, — и, подняв глаза, обнаружил над собой воплощение деревенщины. Зрелище застало меня врасплох, напомнив карикатурные фигуры с вечными соломинками в волосах, в брюках, из-под штанин которых видны высокие башмаки и волосатые лодыжки. В сущности, склонившийся надо мной парень не так уж походил на карикатурную фигуру из низкопробных книжонок: просто его облик отчего-то приводил на ум книжный идеал деревенщины.
— На вид вы американец, — дружелюбно заговорил он. — Ничего, если я тут пристроюсь?
Он уселся на дальний конец скамьи.
— Американец с какой-то заботой на уме.
Мне вовсе не понравилось, что во мне так легко узнали американца.
— Скажите, вы случайно не из тех идиотов, которые мечутся от моста к мосту, мешая и докучая потенциальным самоубийцам?
— Только не я, — отвечал он, благодушно улыбнувшись. — Я из тех идиотов, которые зарабатывают на жизнь, дуя в трубу… труба, корнет, иногда немножко пианино…
Он скрестил в коленях длинные паучьи ноги, приподнял лежащую на скамье пачку пластинок.
— Увидел их, и, ясное дело, обратил внимание. Прикинул, что американец в Париже с пачкой граммофонных пластинок — малый, с которым стоит познакомиться.
Он просмотрел ярлыки, кивнул, широко улыбнулся, открыв зубы, которые почему-то нигде не соприкасались друг с другом. Улыбка его приводила на ум обглоданный кукурузный початок, но зубы были очень белые.
— Клайд Расмуссен, — представился он, протянув руку, слишком далеко высовывающуюся из рукава клетчатого норфолкского жакета.
Жакет был ему немного не впору, как и полосатая бело-коричневая рубашка, и брюки, слишком измятые, чтобы их вид можно было объяснить артистической небрежностью. Истертые коричневые ботинки вздулись на пальцах, там, где отслаивались странными заплатами слои кожи. Тем не менее он не производил впечатления опустившейся или сомнительной личности. Похоже, ему просто было все равно. Наверно, мы двое производили странное впечатление: я в своем черном французском костюме выглядел, как ученик банкирской фирмы, ну а Клайд выглядел как Клайд.
— Роджер Годвин, — сказал я, и мы пожали друг другу руки.
Через четверть часа мы знали друг о друге все, что стоило знать. Он был чуть старше века, прибыл в Париж рядовым американского экспедиционного корпуса и сам удивился, как по душе пришлись ему страна и люди. Вернувшись в Штаты, он после увольнения из армии мотался от оркестра к оркестру, провел некоторое время на Среднем Западе, пока разбирался, что за музыка у него внутри. Так он и выразился, мол, музыка всегда в тебе, и надо только достаточно разобраться в лабиринте искусства и набраться техники, чтобы научиться выпускать ее на свободу.
— Это как с писателями, — говорил он, удивляя странным сочетанием ленивой позы, которую он принял, откинувшись на спинку скамьи, и энтузиазма, заметного в глазах и в голосе. — В тебе есть что-то вполне готовое, только ты не знаешь, что это такое, пока не пожил достаточно, чтобы подобрать ключ. Я в траншеях встречал ребят, которым хотелось стать писателями, поэтами, все такое — война в них это высвободила — талант, умение видеть… и, знаешь, на это стоило посмотреть. Почти все они, конечно, погибли. Но не все. В Париже полно таких, кто выжил, и хороших писателей, и плохих, кажется, им довольно неловко, что они уцелели. — Он постучал себя по груди. — Это там внутри — нет гарантии, что ты это там найдешь, может, там даже пусто. — Он коротко рассмеялся. — Никогда не знаешь. — И он улыбнулся щербатой улыбкой, чуть смущенно. — Словом, вы ничего не понимаете в музыке. И еще меньше в джазе.
Я кивнул, глядя, как он почти любовно перебирает диски плоскими кончиками пальцев.
— Луи Армстронг, да, неплохо для начала. Не вижу, почему бы нам не просветить вас наскоро. Никогда не знаешь, может, вы в это нырнете, как утенок в… Слушайте, Годвин, беретесь? Готовы немножко поучиться?
Он слегка склонил голову в сторону, волосы у него топорщились во все стороны, но в глазах не было смеха. Он всматривался, оценивал меня.
— Вы студент, я учитель?
— Конечно, Клайд — сказал я, — я берусь, только надеюсь, что вы будете со мной терпеливы.
— Ну вот, теперь вы говорите прямо как девица из Дубьюка.
