Они устало присели на скамью в тени. Худ бросил Годвину вынутое из сумки полотенце.
— Хорошая работа, Годвин. Придется мне за вами присматривать. Умения вам хватает, еще бы малость жесткости. Вам надо научиться злиться.
— Мне не хватает терпения. Пробиваю в аут.
— Обычная ошибка молодости. Хочется победить сейчас, с самого начала. Так же и в жизни, нет? Молодые нетерпеливы, но парадокс в том, что времени не хватает как раз старым. А еще вам недостает инстинкта убийцы. Вы смотрите на теннис как на игру. Я же вижу, как вы, загнав меня в угол, даете время отдышаться. Честная игра и все такое.
В его устах это прозвучало грустным обвинением. Худ видел в теннисе отнюдь не игру. Но что же такое война, как не игра?
— Ну, нам надо еще поиграть. Мне нужна практика.
Годвин почему-то чувствовал, что уронил себя в глазах Худа. Худ кивнул.
— Присси мне говорила, что вы немало повоевали. Ничего, что я об этом заговорил?
— Конечно, почему бы и нет. Вы, как я понимаю, были слишком молоды, чтобы успеть на это представление?
— Да, когда все началось, мне было девять.
— Право? Девять лет… ну, вам чертовски повезло. Хотя я думаю, вы еще вдоволь нахлебаетесь на следующей. Ждать не так уж долго. Может статься, лет десять.
Он почти улыбнулся этой мысли.
— Следующей? Предполагалось, что та война навсегда покончит с войнами.
— Да, предполагалось. Ну, на самом деле следующая будет просто продолжением той же Большой войны. К восемнадцатому году всем нужна была передышка. Но немцы на многое способны, а мы, победители, позаботились, чтоб им нечего было терять, начав все сначала. Нам следовало обойтись с ними по-человечески или уж добить насмерть. А так мы только устроили им жалкую жизнь. Да, им нечего терять. Ну, а всем остальным, понятно, есть что терять. Так что снова начнет Германия, и нам снова придется с ней драться.
— Но Германия не может собрать армию, — возразил Годвин. — Это запрещено. Как же им начать войну?
— Я же говорю, они способный народ. Слишком уж серьезно ко всему относятся. Конечно, они получили такую трепку… особенно за столом переговоров… всякий бы утратил чувство юмора. — Он утер лицо полотенцем и задержал его перед глазами. — Способ они найдут. Дело в нас — хватит ли у нас твердости и здравого смысла, чтобы им помешать. Увидим.
— По словам Присси, вы герой.
Худ расхохотался в полотенце, последний раз вытерся и отбросил его в сторону.
— Она красивая девочка, но слишком молода и впечатлительна. Думает, что понимает взрослых, и иной раз кажется, что так и есть, но все же она девочка, которой еще учиться и учиться.
— У меня дядя воевал в Европе.
— В пехоте? И что он думает о войне?
— Не знаю.
— Совсем не хочет ее обсуждать?
— Не может. Убит в сентябре восемнадцатого.
— Дьявольски обидно.
— А вы где провели войну?
— По большей части верхом на верблюде, старина.
— Как это понимать?
— Ну, вы знаете, такое большое дурнопахнущее строптивое животное, со скверным характером, может подолгу обходиться без воды, на морде вечная ухмылка, короче говоря, верблюд.
— Я хотел спросить, где?
— А, в пустыне. Я был там с Т. Э. Лоуренсом.
Он встал.
— Идемте. Я всегда поджидаю Присси у фонтана Медичи. Вы его уже видели?
— Боюсь, что нет.
— Ну, надо обязательно посмотреть. Самое красивое место в Париже.
Вода в фонтане была гладкой как стекло, ее покрывали желтые и зеленые листья, мох лежал зеленым бархатом, Париж притих, словно затаил дыхание.
Присцилла Дьюбриттен не сводила взгляда с фонтана.
Футляр со скрипкой лежал на каменной скамье. По другую сторону фонтана тихо стоял Клайд Расмуссен. Годвин и Худ подходили к девочке со спины. Сквозь высокие облака пробивались солнечные лучи. Дети завели какую-то игру, которая требовала собраться в кружок и скакать, подпевая себе тонкими голосами. За ними присматривали две монахини. Сцилле и Клайду, как видно, нечего было сказать друг другу. Клайд мрачно жевал стебелек травы.
— Клайд, — заговорил Годвин, — какое совпадение. Жаль, что вы не пришли на теннис. Вместе мы бы составили полковнику достойную партию.
— Не совсем совпадение, приятель, — отозвался Клайд. — Я часто встречаю старушку Присси после урока и провожу с ней что-то вроде семинара.
— Дополнительные занятия, — добавила Присси. — Вот я его и привела. Он уверяет, что знает единственного в Париже человека, способного приготовить приличное мороженое. Я как раз собиралась его уговаривать нас отвести, да, Клайд?
— Честное слово, совсем как дома, — сказал Клайд.
Но по пути к мороженщику Годвин сообразил, что что-то не так. Может быть, дело было в том, что он ощутил, подходя в фонтану, в том, что стояло между Клайдом и Присси. Холодок. Может, они поспорили? И Клайд обошелся с ней, как с ребенком, облил холодной водой горячую голову? Он ни разу не видел никого из них таким молчаливым. А может, все это ему мерещилось. Может, все было в порядке. Так или иначе, в одном он был уверен: это совсем не как дома.
Они проводили Присциллу домой к отцу, у которого сидели друзья, среди которых, возможно, оказалась и его жена, леди Памела Ледженд, мать девочки. Присцилла поблагодарила Клайда за мороженое, поблагодарила всех за то, что ее проводили. Годвин смотрел, как она закрывает за собой калитку и гадал, действительно ли она просто девочка, самый обыкновенный подросток, и вовсе не пытается никого себе подчинить. Она так серьезно предавалась отдыху, так мило радовалась простым мелочам вроде мороженого.
— Верно ведь, она — это что-то?
Клайд, сияя, улыбался то Годвину, то Худу. В уголке рта у него белела капля мороженого.
— Уже обучилась всем женским уловкам, от которых предостерегала меня мамочка, когда я был совсем малявкой.
— Он очень колоритен, когда изображает мужлана, — заметил Худ. — Как это называется по-американски?
— Деревенщина, — подсказал Годвин. — Парень из медвежьей дыры.
— Я, когда он говорит, как деревенщина, всегда сомневаюсь, правильно ли его понял.
— А я объясню, полковник. Я хочу сказать, что вот тут у нас четырнадцатилетняя девчонка. И трое взрослых мужчин сопровождают ее по Парижу, добывают для нее мороженое… а потом она оставляет их за воротами обалдело глазеть ей вслед. Так вот, если это достигается не женскими уловками, так я — не Клайд Расмуссен.
— Я как раз размышлял о ней, — признался Годвин. — То мне кажется, что я в ней разобрался…
Худ перебил:
