– Нет, Купер, клей не растворится… Да что с вами, черт подери? Вы что, свихнулись?
– Просто любопытно, вот и все.
Он надулся, с минуту намыливался молча, потом продолжал:
– Одним словом, когда она спуталась с Зигфридом, все решили, что супружеству конец. Но как бы не так! Брендель, похоже, ничуть не встревожился. Вскоре они даже стали появляться на людях втроем, дав обществу основание предполагать худшее… то есть что Зигфрид нужен им обоим. – Он скосил глаза, чтобы посмотреть на меня.
– Ну и?.. Это так?
– Никто наверняка не знает. Да и откуда? Впрочем, как бы там ни было, все это слухи, верно? В конце концов, кому какое дело, кто с кем крутит? Все эти потаскухи, осатаневшие извращенцы… Мы с вами не сексологи, верно ведь? Мы Питерсон и Купер, и нам плевать на все эти слухи и сплетни. Мы идем по следу расы господ…
– И вот тут-то мои коллеги, – продолжал он, – когда я выставил столько шнапса, что его хватило бы, чтобы свалить с ног полк гусар, начали выкладывать мне все, что им известно. Рошлер прав, Зигфрид – главарь сильной неонацистской группировки, так сказать, новоиспеченных фашистов, не связанных узами с прошлым. Никто по-настоящему не знает, насколько это серьезно, однако в их распоряжении куча денег, и их ряды пополняются восторженными юнцами. Похоже на то, что Брендель весьма расчетливо спихнул на Зигфрида жену, от которой имел одни неприятности, чтобы одновременно использовать ее для наведения моста между старой фашистской гвардией и неонацистскими горлопанами. Лиз Брендель стала символом единения старого фашизма и нового. Не так уж это нелепо, как может показаться на первый взгляд. Те ребята, что сообщили мне это, не эльфы из Шварцвальда, они – полицейские, и вполне здравомыслящие… Полотенце, Купер, и отойдите немного, я выхожу. – Он с шумом вылез из ванны и, оставляя мокрые следы, направился в спальню.
– Известно ли им, кто она? – спросил я.
– Нет. Собственно, этим никто не интересовался, пока не появился ваш брат. Он-то и посеял у них сомнения. – Питерсон обернул вокруг талии полотенце и повалился на кровать. Закурил очередную сигару. – Да садитесь же, ради бога, не маячьте перед глазами! – И продолжал: – Я снова звонил в Куперс-Фолс доктору Брэдли. Он сказал, что Бреннеру с каждым днем становится все лучше, говорит пока мало, но, по-видимому, выкарабкается. Агенты ФБР продолжают шнырять по городу, но, понятно, обнаружить ни черта не могут. – Питерсон откинулся на подушку. – Знали бы они, что рассказал нам Стейнз… можете себе представить? У них глаза бы вылезли на лоб. А если бы они еще имели представление о том, что мой дружок из Колумбийского университета знает, что находилось в том ящике, то у них мозги съехали бы набекрень, Купер. Набекрень! – Он вздохнул с видом праведника. – Вы когда-нибудь задумывались над тем, что нам делать со всем этим? По-вашему, нам кто-нибудь поверит?
– Сейчас вопрос не в этом. Останемся ли мы вообще живы, чтобы рассказать обо всем кому-то?
– Я также позвонил в Буэнос-Айрес, разговаривал с Рокой. Мучается гриппом, бедняга, я даже чуть не прослезился от жалости. Он до сих пор не знает, куда запропастились Котман, Сент-Джон и пилот, а также и сам самолет. Похоже, ему уже на все начхать, а может, просто сказывается простуда. И наконец, я связался с Айвором Стейнзом. Надеялся выведать, кого он послал по душу Бренделя, хотя питал слабую надежду на то, что он скажет. Но мне никто не ответил, никого дома не оказалось. Впрочем, сдается мне, Бренделя нам все равно не спасти, если только мы его прежде не похитим. Кто-то уже приготовил для него пулю.
Он встал с постели, вышел в другую комнату и вскоре вернулся с бутылкой коньяка.
– Так что, мой юный друг, у вас более серьезные основания для беспокойства, чем забота о моем парике. – Он налил коньяк в фужер и передал его мне, потом наполнил свой. – Если Дик Мертвый Глаз
[11]
пристрелит старину Бренделя до завтрашнего вечера, мы с вами лишимся возможности побывать на вечеринке, куда нас пригласили.
Питерсон взял напрокат «мерседес», и мы медленно поехали по заснеженным улицам, с каждой минутой все удаляясь от центра Мюнхена. Снегопад не прекращался, на обочине уже навалило целые сугробы. Ночь была удивительно безмолвной, точно огромная рука в перчатке приглушила все звуки. Мы были во фраках, тоже взятых напрокат. Питерсон прихватил с собой револьвер. Ехали молча. Питерсон только один раз открыл рот и то только для того, чтобы выругаться по поводу костюма, который жал ему под мышками.
Снег мело через капот, ветер колотился о машину, все было белым-бело, и казалось, что за обочиной мир кончался. Это здорово напоминало мне ту ночь во время бурана, когда я повстречался с долговязым и Майло Кипнюзом.
Питерсон полез во внутренний карман. Я ожидал увидеть револьвер, но он вынул круглый плоский леденец на белой палочке и принялся сосать его. Я с удивлением посмотрел на него.
– Когда я был мальчишкой, – начал он, не вынимая леденец изо рта и напряженно глядя вперед, – я всегда перед сном молился, чтобы Всевышний прибрал мою душу на небеса, если мне не суждено дожить до утра. Потом я стал старше, несколько раз выполнял ночью опасные задания, зная, что, вполне возможно, больше не вернусь, и уже не рассчитывал на то, что Бог приберет мою душу в рай. И вот, собираясь на одно такое задание, я стал думать о самых простых житейских удовольствиях. Я вспомнил вдруг, как однажды отец повел меня на стадион «Ригли-филдз», когда играла бейсбольная команда «Чикаго-кабз». Мне тогда было лет восемь-девять. Моими кумирами были Большой Билл Николсон и Фил Каваретта. И вот мы отправились на матч, и… это поразит вас, Купер, но я даже не помню, кто победил. Мне запомнились всего две вещи: необычайная подача Николсона, в результате чего его команда выиграла очко, и то, что мой отец купил мне вот такой же круглый леденец на палочке. Он был с виноградной эссенцией, и мне показалось, что ничего вкуснее этого леденца я не пробовал… И я подумал тогда, что, если в эту ночь не вернусь, я так никогда их больше и не попробую. С тех пор, уходя на опасное дело, я всегда имею при себе целый запас леденцов и в подходящие моменты достаю их и наслаждаюсь виноградным привкусом. Действует успокаивающе, очень успокаивающе.
Он говорил и говорил, а я хотел, чтобы поскорее все кончилось. Молил Бога, чтобы он прибрал мою душу. Леденца у меня не было…
Квадратный дом стоял довольно далеко от дороги. Круглая лужайка перед ним, посреди которой высилась статуя, была посыпана гравием. Полная луна на минуту выглянула из-за облаков, осветила окрестности холодным голубовато-серебристым светом и вновь скрылась, оставив нас во власти метели.
Двое служителей в униформах помогли нам выйти из машины, вручили Питерсону парковочный жетон, отогнали наш «мерседес» в ряды прочих машин, которые выстроились, точно танки в ожидании приказа на наступление. Питерсон повлек меня за собой.
– Смелей, Купер, это всего лишь званый вечер. Давайте веселиться. – Он пытался отвлечь меня от все усиливавшегося чувства страха. Мы вошли в вестибюль, слуги бросились стягивать с нас пальто, в доме стоял гомон, взад и вперед сновали люди, повсюду звучала немецкая речь.
