– И что же это?
– Земной шар, я полагаю. Подумать только, что ваш брат совсем случайно впутался в это! – Он вскинул голову, взглянул на меня. – Можете себе вообразить, как они всполошились, узнав об этом: совершенно посторонний человек набрел на их произведение искусства, сначала отломил кусок, потом что-то согнул… словом, поработал на совесть. – Он энергично замотал головой. – Представляете, Купер, что значит для них эта структура?! А тут какой-то несчастный сукин сын в поисках своей идиотки сестрицы проникает к ним и поднимает шум. Тот еще мир, ничего не скажешь, а?
Казалось, Питерсон совсем забыл о том, что нам грозило. А мне, помимо прочего, ужасно захотелось в туалет.
– Кстати, а вы-то где пропадали? – спросил я.
– Выходил подогнать машину. Поставил ее у самого спуска, сказал тем недоумкам на стоянке, что не хочу оставлять ее среди других машин, могут, мол, двери поцарапать. Теперь она, голубушка, стоит почти у выезда со стоянки. Все говорит о том, что служители не предупреждены о нас.
– Мне необходимо в туалет.
– Наверху.
Он пошел вместе со мной в вестибюль. Время близилось к полуночи, ручки реостатов перевели почти что в нижнее положение, значительно уменьшив силу тока, так что хрустальные канделябры едва светились. Слуги бесшумно сновали по комнатам, зажигая свечи в затейливо декорированных подсвечниках. Тени прыгали все неистовее – это суетливо, неуемно, несмотря на поздний час, веселились гости. В мягком полумраке не столь отчетливо видны были морщины и лысины, зато ярче горели ордена и медали, а бриллианты сверкали при малейшем движении дам.
– Вон тот человек и есть ваш друг Сент-Джон? – Питерсон указал сигарой в сторону.
Я кивнул.
– Боже, какая мразь! – произнес он с нескрываемым отвращением. – Он весь обляпан пищей. Ладно, мне с ним надо кое о чем потолковать. Вы ступайте, ищите туалет… А-а, вот и доктор Рошлер. Он выглядит все так же плохо. Это вызывает у меня беспокойство. Побеседуйте с ним при случае… – Питерсон говорил несколько рассеянно, наблюдая за Сент-Джоном, который, держа тарелку с закусками, болтал с молодой особой, длинные светлые волосы которой то и дело попадали в его салат. Питерсон потрепал меня по руке и неожиданно чихнул. – Вот что значит бегать раздетым в такой чертовский снегопад. В моей памяти вы всегда будете ассоциироваться со снегопадом.
Там, где лестница делала поворот, находилась обширная площадка размером с хорошую комнату, с тяжелыми портьерами по обеим сторонам высоких окон, терявшихся где-то в темноте под потолком. Свечи в массивных бра излучали теплый, мягкий свет.
Чувствуя от страха слабость в коленях, я присел на огромный старый диван у окна. На площадке стояли письменный стол, огромное кожаное кресло и книжный шкаф. Окно выходило в сторону длинного, машин на шесть, гаража. Густо валил снег в слабом свете фонарей вдоль подъездной дорожки; на лужайке перед домом он лежал нетронутым, и казалось, что она покрыта толстым слоем белой глазури. Но мне некогда было любоваться всем этим – я искал туалет.
На втором этаже царило безмолвие – голоса и звуки не долетали сюда, что, впрочем, было неудивительно: зал, где собрались гости, находился слишком далеко. Здесь на стенах висели гобелены, на которых в полумраке с трудом можно было различить сцены охоты. Пляшущие по гобеленам тени оживляли их, и единственное, чего недоставало сейчас, – это визга и предсмертного хрипа зверя.
Дверь в туалет оказалась слегка приоткрыта. Он был огромным: душевая кабина, ванна, закрытая дверь, ведущая в спальню, унитаз, двойная раковина, биде, зеркало в человеческий рост и изобилие всякого рода полотенец. Я щелкнул выключателем, и по помещению разлился бледный розоватый свет.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я настолько успокоился, что начал различать доносившиеся до меня голоса, мужской и женский… Они раздавались из-за закрытой двери.
– Я спрашиваю тебя, что мне с тобой делать? Что? – Я узнал Бренделя. Он говорил по-английски и, видимо, старался сдерживаться, поэтому голос его звучал сдавленно. – Отвечай! – Он явно терял терпение.
В голове у меня гудело. Я алкоголик, и Питерсон прав: мне надо протрезветь.
– Черт тебя подери, отвечай мне! Говори, чего ты от меня хочешь! – Он швырнул что-то об пол, и она в испуге вскрикнула:
– Не надо, Гюнтер, пожалуйста!..
Послышались звук удара и рыдание.
– Ты… тварь! – пробулькал он. – У тебя есть все: любовник, свобода, мое обожание… а ты ведешь себя как последняя шлюха. Позор! Подлая, растленная… – Он захлебнулся от ярости.
Потом все стихло, и я представил себе, как он, движимый сознанием своей вины, подходит к ней, обнимает ее, что-то тихо-тихо говорит, уткнувшись в ее волосы. Я слышал ее негромкие всхлипывания, которые постепенно перешли в странное хихиканье.
– Лиз… – испуганно произнес он.
– Не прикасайся ко мне! – крикнула она в истерике. – Берегись! Не то так врежу ногой! Педераст! Вонючий, старый педераст! – Хихиканье перешло в хохот. Это была совсем не та женщина, с которой я встретился в парке.
– В последнее время такое с тобой происходит слишком часто, Лиз. Я просто не знаю, что делать… Пожалуйста, переоденься, надень туфли и, бога ради, перестань позорить меня перед людьми. Можно подумать, что это доставляет тебе удовольствие.
– Разве это я позорю тебя? Ты сам себя позоришь… Это ты велел убить его брата?
– Что ты сказала?
– Это ты приказал убить брата Джона Купера? – Она чуть не задохнулась от смеха и рыданий.
– Он тебе сказал об этом? Ты говорила с ним?
– Разумеется. Я встречалась с ним в Английском парке. Он знает о тебе больше, чем знал его брат… если, конечно, все это правда.
– Ты несешь чепуху. И как ты могла пригласить его в мой дом? Зачем, Лиз?
– Я отдала его тебе на растерзание. – В бокале звякнул кусок льда. – Он утверждал, что ты – злодей. Я сказала, что ты безвреден. Так как же? Кто ты на самом деле?
– Ты прекрасно знаешь, кто я, Лиз.
– Нет, я и понятия не имею об этом. Так же как не знаю, кто я сама…
– Ты пьяна, Лиз. Или ты просто ненормальная.
– Нет, это ты ненормальный, Гюнтер. Ты лжец, убийца, гадкий извращенец… – Она намеренно взвинчивала себя. – Ага, покраснел, стал совсем багровым! – Она громко расхохоталась.
– Замолчи!
– А пошел ты…
Он снова ударил ее. Я слышал, как она упала, и не мог унять дрожь в ногах.
– Я любил тебя, – сказал он. – А теперь готов вышвырнуть тебя вон. Мразь!.. – Он зарыдал.
Она дышала тяжело и хрипло. Я представил, как она лежит на полу, как из носа ее идет кровь. Она гнусавила, наверное, он перебил ей нос, и пыталась говорить, превозмогая боль, захлебываясь кровью:
