– Герр Линдт согласен сопровождать нас до замка. Говорит, что у него есть взятые напрокат снегоходы, но в санях ехать удобней и теплее. Все равно мы не сможем везти эту чокнутую на снегоходе.
Вернулась Лиз, и в туалет отправился Питерсон. Лиз взяла мою руку и, улыбаясь, поднесла к своему лицу.
Линдт подбросил полено в кухонную печь и вышел, чтобы подготовить сани к поездке. Лиз пила кофе из огромной выщербленной глиняной кружки. Вернулся Питерсон, теперь в туалет отправился я. Интересно, помнила ли она, что ее муж мертв? Чудище вчерашнего вечера вновь превращалось в златокудрую красавицу.
– Вылезайте скорее! – загремел Питерсон, барабаня в дверь туалета. – Пора.
Он уселся впереди рядом с Линдтом. Мы с Лиз по уши зарылись в одеяла. До нас доносилось фырканье лошадей, шипение полозьев и шорохи ветра. Ее волосы касались моего лица. Она слегка приподняла голову. Щечки ее были свежие, темные очки скрывали синяк под глазом. Она улыбалась. Рот был широкий, дразнящий. Я поцеловал ее, но губы ее оставались неподвижными, и я понял, что совершаю ужасную ошибку.
Не знаю, сколько раз я прижимался ртом к ее губам, сколько раз мне хотелось, чтобы она ответила на мои поцелуи. Но она не отвечала, а я продолжал касаться губами ее лица, рассеченной губы, синяков, снежинок на лбу.
Но вот сани остановились. Линдт и Питерсон слезли и, отдуваясь и проваливаясь, стали пробираться по глубокому снегу. Мы тут же последовали за ними. Замок был опоясан балконом и выглядел как на фотографии в путеводителе. Я выпрямился, и глазам моим открылась потрясающая панорама за линией елей: далеко внизу лежало озеро, солнечные лучи играли на сером льду и снегу. Над озером, стиснутым горами, нависали огромные сугробы и ползли клочья тумана. Оно было прекрасно, как на картинке, и мне вдруг подумалось, что Гюнтер Брендель никогда больше не увидит его.
Я помог Лиз приподняться, чтобы и она могла полюбоваться, но она лишь пожала плечами и опустила глаза:
– Неужели я твоя сестра, Джон?
В огромном, на полстены, кирпичном камине полыхал огонь, согревая просторное помещение. Света не было. Линдт таскал дрова из сарая, а Питерсон тем временем открыл несколько банок с тушенкой и консервированным хлебом и теперь готовил еду на плите, работавшей от баллонов с газом. В комнате было тепло, и мы сбросили пальто. Лиз свернулась калачиком на диване возле камина, укрыв ноги дубленкой и держа в руке фужер с коньяком. Линдт принялся носить дрова наверх, в спальню. Трудно было поверить, что мы совершаем вовсе не увеселительную прогулку.
Питерсон услышал, как я вошел, и сказал, не оборачиваясь:
– Деликатность – это то, что мне совсем не свойственно, Купер. Вы уже могли убедиться в этом, не так ли? Правильно я говорю?
– Правильно. Вы человек бесчувственный, и я сожалею об этом. Но у вас есть и хорошие качества.
– В таком случае позвольте поговорить с вами начистоту. У этой дамочки, с которой вы всю дорогу обнимались и целовались, есть два больших недостатка, это совершенно ясно. Первый – она может оказаться вашей сестрой. Второй – она психически неполноценная. Вы согласны?
– Вопрос в том, какое вам до всего этого дело…
Он резко опустил деревянную ложку с длинной ручкой в кастрюлю с едой.
– Умников, которые суют нос в чужие дела, Купер, никто не любит. – Он бросил в кастрюлю щепотку перца. – Поэтому я советую вам как мужчина мужчине: подумайте хорошенько, прежде чем путаться с этой полоумной вдовой. Вот и все. – Он повернулся и посмотрел мне в лицо. – Это я говорю вам как друг. Вам надо оставить ее в покое. Обращайтесь с ней как со своей сестрой. В противном случае, Купер, быть беде, притом очень большой.
– Поймите, мне очень трудно справиться со своими чувствами… Я совсем не хотел этого.
– По ее милости вам будет еще хуже, поверьте мне.
– А если я скажу, что ничего не могу с собой поделать?
– Я вас пойму, но мне будет очень жаль, потому что в данный момент независимо от того, что она для вас значит, она стоит последним номером в моем перечне неотложных дел. – Он вздохнул, провел рукой по щетине на подбородке. – Вы хороший малый, Купер, но несколько наивный. Мне хочется, чтобы вы выпутались из этого кошмара. Что касается ее, мне безразлично, доживет она до завтра или нет.
Появилась Лиз, подошла к кухонному столу, мы уселись и молча принялись за еду, до донышка выскребая миски. Потом Лиз уснула на диване. Какое-то время я сидел в глубоком кресле, глядя на нее и вспоминая, как совсем недавно своими глазами видел, что случилось с ее мужем.
После обеда Питерсон поднялся наверх, а когда наконец спустился, лицо его было выбрито, усы аккуратно подстрижены, а сам он был облачен в толстый свитер с высоким воротом и джинсы – все эти вещи лежали в наших сумках, которые Линдт добросовестно перегрузил в сани из багажника «мерседеса». Выглядел Питерсон достаточно свежим. На его согнутом локте лежали две винтовки, вынутые из шкафа на балконе, обе с оптическим прицелом. В руке он держал коробку с патронами. Он сел за длинный стол на козлах рядом с диваном, где спала Лиз, положил винтовки поперек стола и начал проверять их. Я не стал спрашивать, зачем он это делает.
Потом я заснул, а когда проснулся, уже стемнело. Лиз все еще спала, лежа на боку, слегка приоткрыв рот и вытянув руку к огню. Я прошел в кухню. Питерсон поднял голову, взглянул на меня.
– Тушенка, – сказал он. – Должно быть, Брендель обожал тушенку. Ее тут такой запас, что хватит прокормить весь Четвертый рейх. – Он бросил мне штопор. – Открывайте вторую бутылку.
– А как же Лиз?
– Пусть спит.
Крайне утомленные, мы ужинали молча. У Питерсона начался сильный кашель, и он выложил перед собой на столе кучу таблеток.
– Как по-вашему, ничего, если я запью их вином? – Он взял пилюли, помешал в ладонях, как кости. – Рошлер дал их мне от ангины, простуды и начинающегося воспаления легких.
Немного позже мы отнесли миску тушенки Лиз, потом все втроем сидели при свете камина и беседовали. Питерсон держался с ней весьма корректно, и она вела себя вполне нормально. Мы не упоминали о прошедшем вечере, как будто его и не было вовсе.
Мы с Питерсоном курили сигары Бренделя и потягивали его портвейн, сонно глядя на огонь камина. Наконец Лиз взяла свечу, пожелала нам спокойной ночи, поднялась по лестнице и скрылась в одной из спален. Я смотрел ей вслед.
– Как по-вашему, долго нам придется ждать? – спросил я.
Питерсон пожал плечами:
– Кто знает. Может, до завтра, может, до послезавтра, если сюда вообще возможно добраться. Мне проще было бы ответить на ваш вопрос, если бы я знал, кому доверять.
– Что вы этим хотите сказать? Что мы – хорошие люди, а они – плохие?
– Кто «мы» и кто «они»? Все, что нам известно, мы знаем с чужих слов. Что-то рассказал вам Сент-Джон, что-то сообщили Котман, Алистер Кемпбелл, Айвор Стейнз, Рошлер, Лиз… Каждый рассказывал нам что-то свое. Но какой черт может сказать, кто из них говорит правду, а кто лжет? Мы только и слышим: какой-то план, близкий к завершению; деньги в Мадриде; загадочные подводные лодки; планы захвата мира; какая-то группа заговорщиков под названием «Шпинне».
