– Иза, ты говоришь глупости.
Сердится. Он начинает рычать, когда сердится, только сам не слышит. Рык рождается в груди, заглушая звук сердца. Но меня не пугает.
Как Кайя в принципе можно бояться?
– А вот розы – люблю. Но там они вряд ли приживутся. Почва каменистая. Хотя… – Меня осенила идея, показавшаяся гениальной. – А если розы поставить в горшках? В замке ведь найдутся большие горшки? Да! Белый куст и красный. Потом они разрастутся и потянутся друг к другу. По-моему, это очень красиво – розы над обрывом.
Я задумалась, представив собственную могилу. Надо будет еще и статую попросить. Ангелов здесь нет, с меня что-то внятное ваять уже поздно. Но вот милую девушку, которая словно бы смотрит вдаль… и лавочку. Кто-нибудь станет меня навещать и предаваться томительным размышлениям под сенью моих розовых кустов. Главное, чтобы розы не обрывали.
– Изольда, – вкрадчиво произнес Кайя, и нынешний тон – жареный миндаль и шоколад белый, который я недолюбливаю за его непохожесть на шоколад, – мне очень не понравился, – я тебя похороню в семейном склепе.
– Там нет моря?
– Признаться, когда его строили, то не учли, что море может понадобиться.
Они не учли, а мне теперь страдать. И вообще, склеп – это что-то мрачное, сырое. С мертвецами. Ну конечно, я тоже не слишком живой буду, но все равно… не хочу склеп!
– Если тебя это утешит, то похороны будут пышными.
Воображение представило меня, возлежащую среди роз – пусть гроб наполнят ими – в белом подвенечном платье… ах да, его еще не сшили. Но ведь сошьют! Во исполнение последней воли нашей светлости… подданные рыдают, вспоминая меня добрыми словами.
Разум внес небольшую поправку – рыдания исчезли. Добрые слова тоже.
– Ты будешь очень красива в том золотом платье…
– Ты не посмеешь!
– Сомневаешься? – Насмешка. Нельзя насмехаться над больными! Умирающими даже! Но у Кайя имелось собственное мнение. – Конечно, лицо придется маской закрыть, но я думаю, что парик и платье отвлекут внимание от этой несущественной детали.
Маска? Несущественная деталь? Парик? И платье?
То проклятое платье, которое давно следовало изрезать на клочки?!
– Кринолин в гроб не влезет, – мстительно заметила я, но Кайя парировал:
– Гроб возьмем побольше. Ну или придавим чем-нибудь тяжелым.
Ага, крышкой. Нет уж, спасибо. Если он и вправду так со мной поступит, то я восстану и буду приходить к нему по ночам, завывая и звеня позолотой.
– Иза, ты просто не умирай.
Легко ему говорить…
День первый.
Второй. Третий и четвертый. Кайя путается, до того они похожи друг на друга. Перемены должны быть, но перемен нет.
Сыпь распространилась по телу, но и только. Цвет ее оставался прежним – гнойно-желтым.
Без крови. Главное, что без крови.
Ее и так почти не осталось.
Всякий раз, вскрывая вены, Кайя убеждал себя, что этот раз – точно последний. И жар спадет.
Держался.
Пятый и шестой. Седьмой. Изменений нет.
Кайя снова заперт, старые шрамы зудят, но эти стены головой не прошибить. Сейчас он и близко не представляет, что именно надо делать.
На глаза попадается лист бумаги. Кайя не рисовал уже… давно.
…и снова берег. Желтая лента вдоль синей. Замок. Настька.
– Не приходи сюда, – говорит она, выливая воду в ямку. Песок чернеет, и Настька руками вымешивает его, как тесто. – Лучше там будь.
– Я… я хотела попросить прощения.
Сажусь рядышком.
– Я тебя предала. Дважды. И я бы все исправила, но не знаю как…
– Ты исправила.
– Нет, тот человек…
– Он тоже умер. Давно уже. – Настька вытирает пот со лба, оставляя грязевые разводы. – Не сиди здесь. Тебе туда надо.
Я пытаюсь уйти, но не знаю куда. Берег, берег… верба полощет зеленые листья. И снова берег с Настькой. Замок почти достроен. А у меня в кармане разноцветные стеклышки лежат.
– Держит, – признаюсь я.
– Извини.
– Я умру?
– Не знаю.
Я не поняла, кто из этих двоих – Настька или Кайя – мне ответил.
Отвратительная честность.
Но река исчезла. Зато я вижу комнату. Цвета резкие, до головной боли – ее мне только для полного счастья и не хватает. Я в кровати. Кайя… рядом. Сидит на полу, опершись на угол камина. На колено положил доску и что-то увлеченно пишет.
Или нет – рисует.
Я наблюдаю. Сейчас Кайя снова другой, и нынешний, пожалуй, мне нравится. Он мне весь нравится, но о таком здесь говорить не принято. А если я умру? Так и не сказав?
И что изменится?
– Ты проснулась? – Он реагирует на взгляд. – Пить хочешь?
Ужасно. Ощущение, что я пуста. Наверное, опять кровь пускали. Мерзкая процедура, причем, кажется, Кайя она куда более неприятна, нежели мне. Но после кровопускания становится легче.
– Что ты рисуешь?
– Тебя.
Лучше бы пейзаж. Или натюрморт из кота, рыбьей головы и трех яблок.
– Зачем?
Он не собирался отвечать – я почувствовала это, – но потом передумал.
– Мне кажется, что так я привяжу тебя к миру.
– Дашь посмотреть? – Сегодня у меня не хватает сил, чтобы держать голову. Кайя помогает напиться. Он выглядит помятым. Уставшим. Он вообще спит? Не знаю. Вряд ли, если всегда рядом. Да и кровать нашей светлостью прочно оккупирована. На коврике у двери? Коврик, кстати, так и не положили. И дверь заперта прочно. Но спрашивать не стану.
Как-то неудобно.
Мы смотрим рисунки. Их много, и у Кайя определенно талант, только все равно он безбожно льстит. Я слишком красивая, если быть объективной. Но я больна, и к бесам объективность.
– Есть что-то, чего ты не умеешь делать? – пытаюсь шутить, хотя снова жарко.
Его совершенство угнетает.
– Беречь близких людей, – подумав, ответил Кайя. – Рисовать легче. И все легче.
Тут я с ним согласна. Сегодня мне не хочется шутить.
– Кайя, – мне нравится называть его по имени, – а куда уходят люди после смерти? В вашем мире. У нас верят, не все, но многие, что душа бессмертна…
– Это так.
– И что если хорошо себя вести, то попадешь в рай. Это такое место…
– …где нет войны…
Что ж, куда более конкретное описание.
Его рука ложится на лоб, и сегодня она невыносимо тяжела. Еще немного, и кости треснут.
