– И его отец сдался?
Сволочь. Мертвая сволочь, и я рада, что мертвая. Как можно было поступить так с собственным ребенком? И неужели не нашлось никого, кто бы заступился?
– Нет. Ему приказали. Оракул редко вмешивается, но тогда… случилось чудо, иначе не скажешь. Правда, мне оно пошло не впрок. Я боялся, Иза. Того, что перестал быть собой. И чтобы доказать обратное, снова и снова вляпывался в истории. Старик меня не трогал, а вот Кайя доставалось за двоих. Он пытался говорить со мной, объяснить, а я не слышал. Я за свою независимость воевал. Довоевался.
Может, их Оракул, чем бы он ни был, подскажет, где найти хорошего психотерапевта, согласного поработать в тихом и неуютном мире? Я с этим вряд ли справлюсь. Меня тянет и надавать Урфину пощечин, и пожалеть, потому что и он получил свое. Их обоих изуродовали, и, если я что-то понимаю, только сейчас шрамы начинают затягиваться.
– Он на тебя не сердится. – Я поняла, что вряд ли сумею выразить мысль изящно. – Скорее уж на себя. По-моему, он считает себя виноватым. И не важно в чем.
Урфин кивнул.
– Старый урод внушал Кайя, что он недостаточно хорош. Неидеален.
Кайя неидеален? Да с него эталон отливать можно для местной палаты Мер и Весов. О, как я зла! Наша светлость в бешенстве просто. И злость странным образом придает уверенности: я не позволю и дальше издеваться над моим мужем.
Никому и никогда.
Линия горизонта раскрылась, выпуская берег. Разноцветные крыши домов сливались друг с другом в одно лоскутное одеяло, расшитое нитями дорог.
– Урфин, – я поманила его пальцем и, когда он наклонился, пообещала: – Если ты еще раз выкинешь что-нибудь этакое… такое, что расстроит Кайя, я лично сломаю тебе нос.
Он поклонился и, взяв мою руку, поцеловал.
– Учту, ваша светлость.
– И еще. Поговори с ним. Скажи ему то, что сказал мне.
Еще один поклон и обещание:
– Я постараюсь.
Постарайся уж. Мне тут двойной психоз не нужен, особенно в затяжной форме. И вот одно интересно, где же был Магнус. Почему он позволил своему ненормальному брату издеваться над сыном?
Или я еще чего-то не знаю и психоз следует считать тройным?
Девичьи ворота вырастали из моря. Две статуи, вероятно, тех самых дев, в честь которых ворота и были названы.
– Это – Слепая. – Урфин вновь надел шлем, но забрало оставил поднятым, да и ремешки под подбородком завязывать не стал. Все-таки в железе этом ему, должно быть, очень неудобно. Таскать пару десятков килограмм металла исключительно ради демонстрации собственной крутости – сугубо мужская забава. – Видишь, у нее закрыты глаза. Война слепа в выборе жертв.
Слепая дама держала в руках серп внушительных размеров. И кажется мне, что это сельхозорудие не для уборки пшеницы предназначено.
– А вторая – Зрячая?
Глаза у нее имелись – круглые, выпуклые. Вытаращенные в море.
– Ждущая. Считается, что если женщина действительно ждет мужа, то Война его не тронет.
Галера прошла меж каменных юбок, покрытых толстой коростой известняка. За воротами ждали лодки. Сотни и сотни, насколько хватало взгляда. Разукрашенные лентами и цветами, расписанные причудливыми узорами, они цеплялись друг за друга веслами, крюками и веревками, создавая сушу на море. И то отступало, спеша уйти из-под ударов весел.
Урфин попробовал затянуть ремешок, но в латных перчатках это сделать было затруднительно. Пришлось помочь, хотя их сиятельство и попытались увернуться.
Нет уж, на моей свадьбе должен быть порядок.
– Иза, – он, наверное, почувствовал, как дрожат мои руки, – ничего не бойся. Что бы ни случилось, ничего не бойся.
А что должно случиться?
Спасибо, успокоил.
Галера пробиралась мимо судов. До меня доносились крики, надеюсь, приветственные. Они мешались со скрипом древесины, гулом ветра, который внезапно поднялся с моря, словно желая поторопить мое неторопливое судно. С сумасшедшим стуком сердца. И заунывным похоронным воем рогов.
– Справа буду я. Слева – Сержант. Если вдруг ситуация выйдет из-под контроля, свистни, и Гнев вынесет.
– Куда?
– К хозяину.
Кто его хозяин, можно не уточнять.
– Ну, Иза, кому бы он еще тебя доверил? Но все будет хорошо.
– Конечно, – подтвердил Сержант. – Леди не причинят вреда.
Ох, что-то неуютно мне от такой уверенности. А Сержант на себя не похож. С шинелью вот расстался. Доспех у него черный, словно прокопченный, и замечательно сочетается по цвету с алым плащом. На кирасе – герб: овальный белый щит с червленым морским змеем.
И траурная полоса застарелой раной.
Перечеркнутый щит – умирающий род, так мне объяснили.
Нет, определенно, странная у меня свадьба. Безумная даже.
Галера врезалась в мягкое дно, и меня швырнуло на Урфина. Он не позволил упасть, перехватил крепко, но осторожно. С оглушительным грохотом упал настил. А Сержант – за шлемом в виде львиной головы лица не разглядеть – с легкостью поднял меня.
– Держитесь, леди, – сказал он, усаживая в седло.
И плащик расправил, заботливый какой.
– Там будет много людей. И те, которые слушали вашу историю про мавра, тоже. Они не позволят говорить о вас плохо.
– А обо мне говорят плохо?
Мне было страшно отпускать руки Сержанта. Черный металл казался живым, более живым, чем те, кто ждал на берегу.
– Говорят по-всякому.
Что ж, спасибо, что не стал лгать. Следовало бы сообразить, что в восторг при виде нашей светлости приходит исключительно Кайя, и уж неясно, по какой причине.
А если он ко мне остынет?
Если поймет однажды… хотя бы вот сегодня, что я – совсем не то, что ему нужно для счастья? Все ведь ошибаются, и этот неизвестный мне Оракул тоже. С моим-то везением…
Додумать не успеваю. Гнев трогается с места. Ведомый Урфином, он ступает мягко. Прогибаются доски, скрипят.
Я не упаду. И не дам повода позлорадствовать.
Сиди прямо, Иза. И улыбайся. Это твой день.
В оптический прицел невеста была как на ладони.
Хороша.
Как вьюга.
Белая-белая кожа, которую легкий румянец не портил. Темные волосы под серебристой сеткой. И продолжением ее – морозный узор на груди. Одинокие льдинки алмазов. Выбрать бы их, сжать в кулаке, убивая теплом.
Эти – не растают.
Ложь. Все ложь. Здесь не бывает зимы, такой, которая успокоила бы боль Юго. И платье это, белое, легкое, не северными ветрами свито.
