– Тогда я жалею лишь об одном, – Кайя поклонился и поцеловал холодную руку, – что меня не опоили раньше.
Двери нерушимы. Замки прочны. И злость ее – далекое-далекое эхо – призрачна. Неужели когда-то он всерьез раздумывал над тем, чтобы жениться на леди Лоу?
– Мне жаль вас, – сказала она, глядя равнодушно и без тени жалости в синих очах. – Над вами уже смеются. А скоро станут презирать. Вы явно не в себе, ваша светлость.
Наша светлость злилась.
Она уговаривала себя не беспокоиться, но вместо этого злилась еще больше. А главное, злость приходилось прятать. И вместо того, чтобы швырнуть чем-нибудь тяжелым в стену во успокоение разбереженной души, я делала вид, что счастлива до изнеможения.
Нельзя же девочек разочаровывать. Они стараются.
Песню вот запели… грустную… и голоса такие еще, с надрывом.
Что-то там о тяжкой женской доле.
Не надо вслушиваться! Вот не надо было вслушиваться…
…про руки материнские ласковые, которые меня берегли, холили и лелеяли…
…про клетку, где меня заперли…
…про волю отцовскую, что путь тяжкий напророчила из дома-то родного да в дальнюю сторону…
Этак я разрыдаюсь сейчас. А главное, действо-то разворачивается по укорененному сценарию. Меня, с подвываниями и причитаниями – оглядываюсь на Урфина и вижу, что не только у меня тик нервный на почве фольклора начинается, – ведут по лестнице, причем на каждую ступеньку роняют по зерну, красным выкрашенному.
А жизнь моя, согласно песне, становится все мрачней и мрачней.
Вот и супруг-деспот объявился. Душу мою терзает. В подземельях сырых томит, без света белого.
Я аж икать начинаю, главное, что в ритм.
А лестница тянется… песня длится.
Вот уж меня, разнесчастную, шпыняют всячески, куском хлеба попрекая. Работать заставляют с утра раннего и до ночи поздней. Встаю я раньше солнышка, а ложусь на небо звездное.
Так, не расплакаться!
Вон Сержант уже рукавом глаза прикрывает. Урфин лицом окаменел, видимо, от осознания серьезности момента.
Наконец лестница заканчивается. Но в коридоре слышимость даже лучше.
– Иза, – Ингрид серьезна, как баньши перед домом потенциального покойника, – вы должны заплакать.
Им недолго осталось. Вот моя краса тускнеет от непосильных физических нагрузок. Ибо работаю я в мужнином доме, аки проклятая. Овец стригу, шерсть чешу, пряжу пряду, потом тку, крою, шью… попутно рожаю детей, поднимаю целину огорода, блюду порядок и честь… одной рукой жарю тефтели, другой – взбиваю сливки.
– Зачем? – Я и вправду вот-вот разрыдаюсь. Ну есть у девушек талант страсти нагнетать.
– Невеста плачет в первый день свадьбы, чтобы потом всю жизнь замужем слезы не лить.
Аргумент, однако.
И на моменте, когда я ослабевшею рукой подношу к губам плошку с водой, а муж – скотина он, а не муж – приводит в дом новую жену, меня прорывает на слезы. Рыдаю от души. Очень мне мой светлый песенный образ жаль: героическая жизнь с печальным финалом. Как раз меня хоронят на берегу реки под вербой, чтоб дети мои разлюбимые не нашли и следочка могилы. И я там лежу тихо-тихо, как приличная покойница, но лишь до тех пор, пока злая мачеха не начинает моих кровиночек со свету изводить.
Девицы плачут все. Но петь не перестают.
Вот это талант!
А мы наконец приблизились к пункту назначения. И Урфин, сдавленно всхрюкивая – явно от избытка эмоций, ведь высшая сила поднимает меня на поиск справедливости, – распахивает двери, более похожие на ворота.
Сержант проверяет помещение. Фрейлины завывают, я размазываю слезы по физиономии и одновременно в образе призрака терзаю местного лорда изложением своей несчастной жизни, домогаясь немедленной казни подлой разлучницы… и, главное, не просто домогаюсь, но и варианты предлагаю. Причем, сказала бы, интересные варианты. Некоторые запоминаю, не то чтобы из желания применить немедленно, но просто на всякий случай. Мало ли чего в жизни случается.
Наконец нас пропускают в помещение, а за закрывшейся дверью раздается просто-таки неприличный гогот. Ингрид морщится:
– Мужчины…
Мой призрак сподвигает лорда на переосмысление прожитых лет.
А я оказываюсь… где-то оказываюсь.
Галерея. Полутемные нефы, в которых мертвенно белеют статуи. И как-то вот песенка становится жутковатой. Снова дверь и очередная комната необъятных размеров. Куполообразный потолок расписан звездами. И колонны, без которых тут, как понимаю, ни одно помещение не обходится, в меру изящны, чтобы не загромождать пространство. Впрочем, его здесь хватает.
Стена с узкими окнами.
Витражи.
Никаких больше лебедей и лилий, но лишь огонь в сотнях обличий. Иные мне знакомы – рыжие цветы, узкие клинки и плети. Другие скорее угадываются. Я вижу ощерившегося волка. Во́рона с рыжими крыльями. Коня, поднявшегося на дыбы.
И рыцаря, который скрыт за всеми.
Отражение этого пламени – живое. Оно мечется в пасти огромного камина, гложет дерево и облизывает воск свечей.
В центре комнаты, стыдливо прикрытая тенями колонн, – кровать.
Песня смолкает – я так и не поняла, удалось ли мне добиться справедливости и казнил ли лорд злодеев. Вдруг становится не до этого.
– Это покои лорда-протектора, – поясняет Ингрид. – Вы теперь будете жить здесь. Справа – ваш будуар. Слева – их светлости.
Будуар. Ага. Учту.
А между ними – нейтральная территория. Удобно. Можно у себя сидеть, можно – ходить в гости. На чай… ну или еще зачем.
– Там, – Ингрид указывает куда-то во тьму, – гостиные. Гардеробная. Комнаты для слуг. И выход на центральную галерею. Здесь же вы будете… отдыхать.
Фрейлины шепчутся, хихикают, но как-то очень уж неуверенно. Понимаю. Эта кровать похожа на мини-мавзолей. Я представила себя лежащей по центру с ручками, на груди скрещенными, с видом томным, в меру бледным.
– Идемте, ваша светлость. – Ингрид взяла за руку. – Вам надо подготовиться.
Морально?
Нет, материально. Мне помогают раздеться, уже не обращая внимания на вялое сопротивление. Запихивают в ванну, вытаскивают из ванны, натирают, разминают, расчесывают…
Чувствую себя, мягко говоря, неудобно.
Наряжают во что-то легкое, белое.
Осталось ленточкой перевязать, и чтобы бантик сбоку. Ну или на шее. Невеста подарочная, одна штука, в эксклюзивном исполнении. Кстати, о подарках… Ингрид понимает меня без слов и протягивает коробочку.
К кровати меня ведут, столь заботливо поддерживая под белы рученьки, что ноги сами собой начинают подкашиваться. Мне вручают нюхательную соль и веер – очень важные ноне предметы – и оставляют наконец в покое.
