– Я тебе говорила, что ты красивый? – Она открыла оба глаза. Сонное и родное существо.
– Мужчинам такое не говорят.
– А что говорят?
Кайя никогда не задумывался.
– Можешь сказать, что я мужественный.
– Ты мужественный, – соглашается Изольда, зевая. – И красивый. А я хочу есть. Нас ведь покормят?
– Обязательно. Погоди, я сейчас.
Отпускают его с явной неохотой. Иза переползает на его место и натягивает одеяло до подбородка. Взгляд неодобрительный, но вопрос из упрямства не задаст.
Корзина стоит там, где и было обещано. Внутри – глиняная бутыль с молоком, пара кубков, свежий хлеб, сыр и что-то воздушное, ломкое, явно предназначенное для Изольды.
– Мм… – Она дергает кончиком носа. – Кто это такой заботливый? Урфин, да?
Из постели Иза выползает, завернувшись в одеяло, чересчур большое для нее. И оно волочится сзади павлиньим хвостом. Кайя все-таки не сдерживается, хохочет.
Он уже и не помнит, когда в последний раз столько смеялся.
– Весело, да? – Иза подбирает полы и пытается изобразить реверанс. – Кто вчера халатик порвал? А меня в него знаешь как наряжали? С песнями… у вас тут жуткие песни. Даже меня пробрало.
Она забралась на колени и предложила кусок одеяла. Все это было на редкость неприлично, но довольно уютно.
– Это обычай. – Кайя открыл бутыль и честно поделил молоко пополам, ну или почти пополам. Изольда маленькая, в нее вряд ли много влезет. – Невесту отпевают, чтобы судьбу разжалобить. Чтобы та не подбрасывала беды, о которых в песне поется.
– То есть восстание из могилы мне не грозит?
Кубок она держала обеими руками, сосредоточенно отхлебывая молоко.
– Кайя, – Иза поставила кубок на подлокотник, – я не знаю ваших обычаев. И могу ненароком поступить… не совсем правильно.
Если откинуться назад и посмотреть вверх, то в поле зрения окажется весьма знакомая картина – шея и подбородок. Задумчивый такой подбородок. Я бы сказала, решительный.
А вот по шее молочная дорожка ползет.
Белым по черному.
Их светлость ныне подзабили на хорошее воспитание, и я не против. Мне вообще хорошо. Мляво, как сказала бы мама, и была бы совершенно права. Иным словом это состояние расслабленности, полной удовлетворенности жизнью не опишешь. Мне и двигаться-то лень.
Я и не двигаюсь. Сижу, любуюсь супругом.
Он и вправду красивый, хотя не думала раньше, что мне нравятся подобные… мужчины. Чтобы мышцы, масса и все такое. Нет, Кайя, пожалуй, не перекачанный, скорее уж крупный.
– Ешь. – Он подсовывает тонкое сладкое печенье, по виду напоминающее хворост. А к нему – соленый сыр. В целом с молоком неплохое получается сочетание.
Урфину – а не сомневаюсь, что чудо-корзинка – его рук дело, – готова все грехи разом отпустить.
Есть-то я ем, но вопрос остался открытым. Помнится, большая часть обрядов и суеверий на первые два дня завязана. Один я пережила, осталось сегодняшний вынести. Вот не может такого быть, чтобы жизнь не подбросила грабли на пути.
– Ну… – Кайя вытирает молочную дорожку и пересаживает нашу светлость на другое колено. – Про платье ты знаешь, а больше я ничего такого не припомню.
Та-а-ак, что я с его точки зрения знаю?
– Тебе ведь сказали? – уточняет он и понимает, что ничего мне не сказали. – Ты… ты не могла бы надеть красное платье?
– Зачем?
Он чудесен, когда смущается. Я уже знаю, что смущение начинается с кончиков ушей, которые пламенеют, аки костер пионера. Но наша светлость не собирается отступать. Ей, конечно, все равно, какого колеру платье надевать, – все хороши, но интересно же.
Интерес запиваю молочком.
Век бы так сидела.
– Видишь ли… – Кайя трогает мои волосы и вздыхает. У него на редкость многозначительные вздохи получаются. – Белый цвет девичий. А красный – женский. И традиционно…
Ладно, наша светлость ныне сообразительная. После брачной ночи девица превращается в женщину, о чем и сообщает всему окружающему миру. Вдруг да сомневающиеся найдутся.
– А если бы я розовое надела, как собиралась? – спрашиваю сугубо из вредности, ну и еще, чтобы их светлость знал: о местных приметах лучше предупреждать заранее.
Он снова вздыхает, мрачнеет и признается:
– Тогда, боюсь, обо мне пошли бы нехорошие слухи.
Ну да, и насмешек наглотался бы. Вот интересно, почему Ингрид меня не просветила? Ведь в курсе же была. И я понимаю, что она мужиков в принципе недолюбливает как класс, но Кайя же не виноват в ее несчастьях.
Мужа утешаю печенькой. Будет ему красное платье для душевного спокойствия.
В комнате было сумрачно: плотно задернуты шторы, камин догорел.
Девочки спали, и спать им будет дозволено долго: свадьба нарушила привычный распорядок дня. Леди Льялл появится ближе к полудню – вчера от нее пахло кларетом и черничным пирогом, что являлось молчаливым свидетельством визита сенешаля, – и будет маяться мигренью. А значит, уроки игры на клавесине отменяются, впрочем, как любые иные уроки.
Главное, чтобы девочки тихо себя вели.
А это они умели.
Тисса поправила одеяло, теплое, из овечьей шерсти, и поцеловала Долэг. Малышка открыла глаза и шепотом спросила:
– Тебе уже пора?
– Я скоро вернусь, – пообещала Тисса. – Спи.
И Долэг послушно заснула. Маленькая красавица… Тисса обещала маме заботиться о сестре и слово сдержит. Ради нее она решилась на этот разговор, к которому готовилась всю ночь.
Страшно.
Вдруг кто-то узнает про побег и про то, что Тисса задумала? А если на пути встретится леди Льялл? Сенешаль? Кто-нибудь из гостей? Они решат, что Тисса тайное свидание устраивала. Стыдно-то как… но она, преодолев страх, выбралась из комнаты.
Замок спал, и путь Тиссы был свободен. Благо идти недалеко. Налево, направо и через галерею Химер на лестницу, которая была мрачна. Сердечко колотилось: Тисса знала, что если призраки и обитают, то именно в таких вот темных, потаенных местах древних замков. А более темного и потаенного здесь не существовало. Разве что подземелья.
Лестница вывела в Старый замок, и Тисса остановилась. А надо ли? Что изменит этот разговор? Только хуже сделает… смирение и покорность – вот главные достоинства истинной леди.
Умение принять судьбу такой, какова она есть.
Но ради Долэг…
Наверное, Тисса все-таки отступила бы, но рыцарь, дремавший между двумя статуями, сказал, не открывая глаз:
– Стоять.
И Тисса замерла.
