Часть 1
Глава 1
Ей уже приходилось здесь бывать два раза. Когда рождалась Наташка и когда Витька с Вовкой. А когда на свет появился Лешка, она была слишком мала, и к тому же болела ветрянкой. Ее перемазали зеленкой и оставили у тети Ксаны. Отец ушел один, а вернулись они вдвоем с матерью и принесли с собой мяукающий сверток, перевязанный голубой лентой. К свертку нельзя было приближаться из-за ветрянки, и только через две недели Ганна увидела кукольное личико брата. Ей даже разрешили немного подержать его, туго замотанного в пеленки, на руках. Но ей это не понравилось. Для чего только люди рожают детей? Она спросила об этом у отца, но время выбрала неудачно – как раз пришли гости, родители вместе с ними как раз сидели за столом.
– А тебе разве не нравится новая куколка? – отсмеявшись, фальшиво пропела мамина подруга тетя Нина. На ней было платье цвета зеленки и зеленые, как леденцы, сережки. И шепелявила она, словно у нее во рту был ядовитого цвета леденец – может, поэтому она так приторно сладко говорит? А детей у нее вообще никаких нет, потому что она умеет устраиваться, сама так сказала маме, Ганна слышала. – Живую-то нянчить интереснее, а, Гануся?
Она промолчала. Ни к чему этой зелено-леденцовой дуре знать, что Ганна вообще не любит играть в куклы. Только для вида она купает в пластмассовой ванночке головастого пупса и поит чаем из игрушечного сервиза кудлатую куклу. Так полагается для девочки, так делают все девчонки в детском саду. Но самой Ганне больше всего нравятся книги, шершавость их переплетов, их особый, тонкий запах и привычное чудо, когда мелкие букашки-буквы складываются вдруг в слова.
Книг в доме маловато. В тумбочке под телевизором хранятся брошюры отца: «Что нужно знать водителю первой категории», «Правила дорожного движения», «Дорожные знаки». Книги матери: «Домоводство», «О вкусной и здоровой пище», «Сварим суп из топора». Больше всего книжек Ганны – с картинками и крупными буквами. Но она их уже прочитала. Уже перечитала, конечно, не раз. Читать ее научила тетя Ксана, у нее много книг, все уставлено ими от пола до потолка, и взрослые, и детские, и чего только нет! Это потому, что тетя Ксана – учительница. Она преподает литературу, но не в школе, а в институте. Институт – высшее учебное заведение. Раньше, когда Ганна слышала эти слова, особенно если кто-то произносил загадочно-сокращенное слово «вуз», институт представлялся ей огромным серым домом, стоящим на высокой горе. Однажды тетя Ксана взяла девочку с собой. Институт оказался вовсе не таким, как виделось Ганне, но ей там все же понравилось, и вовсе не потому, что ей там улыбались, совали конфеты и гладили по голове. Больше всего ей понравилось то, как там относились к тете Ксане – все первые кидались к ней здороваться, все слушали, что она скажет, и смотрели на нее так, будто тетя Ксана была прекрасной принцессой. А она вовсе не была прекрасной принцессой, что и говорить, хотя Ганне тетя всегда казалась лучше всех на свете!
Да, тогда она, пятилетняя, осталась с тетей Ксаной. Сейчас ей пятнадцать, но и сегодня она предпочла бы тоже остаться дома, чем томиться здесь, в маленькой комнате, сырой и холодной, с грязно-белым кафелем на стенах и на полу. Только что неприветливая медсестра приняла у них тюк барахла – одежда для нового ребеночка и для мамы. «Новорожденная», как торжественно называют новую сестренку, уже шестая в их семье. Толстая тетка, дежурящая в кафельной комнатке, поздравляет отца, правый глаз у нее дергается. Она подмигивает или это от нервов? Должно быть, толстуха все же подмигивает, потому что вдруг разражается квакающим смехом. Отец не смеется. Он сидит на скамье, похожей на садовую, и рассматривает свои руки, они очень широкие, плоские, похожи на две лопаты. Под ногтями въевшаяся грязь. От его рук всегда пахнет соляркой, а ладони такие шершавые, что, если он погладит по голове, то волоски больно цепляются за эти шершавины. Впрочем, он уже давно не гладит по головам своих детей. Он устает на работе, и к нему нельзя приставать. Вот и сейчас у него усталые, полусонные глаза. Он не любит без дела смотреть по сторонам, смотрит всегда себе под ноги. Раньше, когда он возвращался из рейса, частенько выводил Ганну на прогулку, рассказывал ей, что видел, где побывал, передавал подарки от лисички-сестрички, мелькнувшей огненным хвостом и канувшей в придорожных посадках… Теперь, по его собственному признанию, он в рейсах смотрит только вперед, на аспидную ленту асфальта, исчезающую под колесами, словно пожираемую тупым, тяжелым рылом «БелАза»… Этот серый асфальт так долго отражался в его глазах, что они изменили цвет, стали серыми – а ведь раньше были голубые, как молодое весеннее небо!
Наконец мать появилась на пороге. Она очень бледна, с трудом переставляет отекшие ноги. Девушка в белом халате несет за ней сестренку. Происходит неловкий обмен – отец вручает медсестре гвоздички в целлофановой трубочке и коробку конфет, медсестра вручает отцу розовый кулек с младенцем. Что-то они непременно должны уронить, хорошо, если не ребенка, но никто не стремится им помочь. Мать стоит, привалившись к стене, криво застегнутое пальто топорщится, из-под меховой, уже чуть побитой молью шапки выбиваются прядки желтых волос. Ганна смотрит на мать почти со страхом. Ей совсем не нравится выражение ее лица. Сонное, мутное, ее лицо похоже на живот, а глаза – как два пупка. Запекшийся рот силится улыбнуться, но улыбка словно скользит по этому плоскому, незначительному лицу, ей не за что уцепиться, она может упасть на пол и разбиться вдребезги о затоптанный кафель…
Ганна одергивает себя – ей часто приходят в голову чудные вещи, она их немного боится, но и гордится ими, ведь это то, что отличает ее от других, дает сознание своей уникальности. Девочка делает шаг к матери, обхватывает руками, прижимается щекой к шершавой ткани пальто, и женщина выплывает из своего тяжелого забытья, целует дочь в теплый, гладкий лоб. Впрочем, это забытье не так уж тяжело для нее. Скорее это даже приятно – погружаться на время в теплое бездумье. Да и о чем ей думать? Домашние дела спорятся и без этого, по привычке, так и горят в умелых руках, а мысли еще неизвестно как повернутся! И страшно от них, и тоскливо, а главное, как ни думай, все равно не додумаешься до сути, до самого главного! Мысли – их не ухватишь за хвост, не приготовишь на обед, так лучше вовсе не иметь с ними дела!
Все вместе они выходят на улицу. За те сорок минут, что семья провела в приемном покое родильного дома, погода изменилась. Такое бывает в разгар весны – с утра вдоль тротуаров лежали груды почерневшего снега, дул холодный ветер и неслись по небу низкие тучи, а сейчас выглянуло солнце, побежали ручьи и заорали взахлеб невзрачные городские птахи. Ганне стало жарко в ее ненавистной шапке кроличьего меха, она с трудом развязала тугой узел под подбородком, махнула косичкой – хорошо! Мать взглянула строго, но слова не сказала, они уже подошли к такси. Шофер, молодой зубастый парень, курил, прислонившись спиной к прогретой солнцем кирпичной стене, и насмешливо смотрел на приближающуюся процессию. Потом втоптал окурок в сверкающую грязь и распахнул перед матерью заднюю дверцу. Мать с отцом уселись сзади. Что это, неужели Ганне выпадет редкое удовольствие ехать на переднем сиденье? Она расстегнула шубку, постаралась непринужденней усесться, перекинула косу на плечо. В зеркальце поймала взгляд таксиста, дружелюбный и веселый – и поежилась, по спине побежали веселые мурашки. Зачем он смотрит? Но таксист отвел глаза, заговорил с отцом, зазвучали знакомые слова: «килóметр», «искрá», «прогонные»… Два раза он задел рукой ее колено, переключая передачи. Но это нечаянно, нечаянно!
