Ей повезло, она была в лучшем положении, чем многие однокашники по художественной школе, ведь ее отец не жалел денег на младшую дочь, словно компенсировал то, что недодал остальным, так что добывал ей и масляные краски, и колонковые кисти. Одной только коричневой краски имелось в арсенале Катерины множество оттенков: и охра темная, и марс коричневый светлый, и марс коричневый темный прозрачный, и архангельская коричневая, и умбра натуральная, которую художники иногда называют земляной, и редкая – феодосийская коричневая, имеющая фиолетовый оттенок при разбеле… Да, много окрашенной воды утекло с того первого урока, но до сих пор каждая новая зарисовка, каждый набросок, каждый этюд начинался для Кати неизменно – с карандаша и волнения.
Карандаш, впрочем, она держала теперь по-другому, не «как курица лапой», по едкому выражению одного из преподавателей художественной школы, а профессионально – легко и уверенно. Сначала юная художница поднимала карандашное тельце всеми пятью пальцами острием вверх, будто брала смычок и собиралась играть на скрипке. Потом в работе участвовали только три пальца: большой, указательный и средний. Когда работа шла вдохновенно, карандаш словно бы приклеивался к руке, был ее естественным продолжением. А руки у Катерины всегда были удивительно быстрыми и легкими, не лежали мертвым грузом на коленях, не висели безвольно. Чуткие руки, ищущие.
Она любила ходить «на этюды». В погожие воскресные дни художественная школа в полном составе, бывало, выезжала за город. У них было несколько привычных местечек, особенно Катя любила одно, где росли дубы, где в черемуховых зарослях звенел лесной ручей. Она вся замирала, она прислушивалась к цветовой музыке места и отходила подальше от своих болтливых подружек… Нежная зелень черемухи, неожиданные серебристые проблески лесного ручья, купы розовато-лилового чабреца. И дубы поодаль, словно торжественные колонны на пороге лесного чертога! Верхняя часть кроны более холодная, удаленная, подверженная влиянию небесного света, зато нижние ветви теплы, они как бы согреты отсветом зелено-желтой травы. Чем хороши большие высокие деревья – это воздушной перспективой, которую они выгодно подчеркивают своим расположением в пространстве. Хорошее место, богатое на колорит и светотени! И девочка спешила вобрать в себя всю красоту окружающего мира, выплеснуть ее на холст… Врагом ее было время. Слишком быстро двигались стрелки на часах! Вот, повинуясь их неумолимому бегу, ушло за горизонт светило, совсем недавно пылавшее в небе, все предметы вокруг сблизились тонально, слились, потемнели, и только верхушки дубов залились холодно-красным оттенком. И в ручье вместо серебряных рыбок заплескались раскаленные сгустки золота. Катю потрясал этот момент, она торопилась, горячилась, нервничала и… не поспевала за светом. Ее сердце, совсем еще, в сущности, неопытное, видело в ускользающей натуре гораздо больше, чем ее глаза. С каждым новым заходом мотив вечернего ручья, пронзительный и глубокий, притягивал ее все больше, оставаясь таким же неуловимым. Что было связано для нее с этим лесным уголком? Чей голос слышала она из дубовой чащи? Этого Катя не знала, но сердце томилось в ней.
– Ты должна учиться дальше, – твердил ей, своей любимой ученице, Буба. – Не трать время зря, работай, пока свежо восприятие, пока не замылен глаз… Ты можешь стать хорошей художницей…
Но дома смеялись над советами старого учителя.
– Видишь, доченька, какая жизнь-то пошла, – качала головой мама. – Сейчас нужно думать, как на кусок хлеба заработать. Мой тебе совет, иди учиться на бухгалтера, вот и не пропадешь. Картинки ты красивые рисуешь, глаз радуется, да только они тебя разве прокормят?
Катя не послушалась маминого совета. Отучилась в школе девять классов, получила свидетельство об окончании художественной школы, и со всеми этими бесценными документами, с полным этюдником работ и с пустым кошельком, удрала в Москву, поступать в художественное училище. Девчонка ни в чем не признавала полумер, нет бы куда поближе сначала попробовать, махнула аж в столицу! Ну ничего, хлебнет горюшка и вернется домой, под материнское крылышко.
Но нет, Катя не вернулась. Она поступила в художественное училище имени Петрова-Водкина, в знаменитую «Водку», устроилась в общежитие, стала получать стипендию и даже нашла кое-какую халтурку, позволяющую не пропасть с голоду. Время своего обучения в «Водке» Катя всю жизнь вспоминала с улыбкой счастья. Это была удивительная пора, пронизанная чувством принадлежности к миру искусства, ощущением цехового братства, ожиданием любви… Однажды, на занятиях по лепке, она почувствовала, что нашла единственно верную форму предмета, вот сейчас запечатлится она в пластилине, явится миру. Когда получается, когда пропадает страх перед материалом, кажется, что тебе все по силам, что ты все можешь, всего добьешься. Как знать, не это ли заблуждение самое ценное для художника…
На последнем году обучения, за два месяца до защиты диплома, весь курс отправился на художественную выставку. Ничего странного в этом не было, разумеется, только у Кати непривычно билось сердце. Выставка картин Ивана Покровского! Он же такой… удивительный. Девочки-сокурсницы не расходились с Катей в подобной оценке, характеризуя художника лишь в превосходной степени. Покровский, говорили, был молод, хорош собой, академически образован, невероятно эрудирован и замечательно талантлив. Ах да, еще богат и популярен, что ж мы про самое главное-то забыли! Покровского сравнивали с Шагалом и Пиросмани. Его картины вошли в моду года три назад с легкой руки некого богатого покровителя, хозяина частной галереи, и теперь Покровский пожинал уже мировую славу. Его картина «Старуха и кошки» была продана на одном из европейских аукционов, и только шепотом, удивленным и даже чуть недоверчивым, называлась заплаченная за нее цена! Катя видела глянцевый каталог, что передавался в училище из рук в руки. В заснеженном скверике закутанная по самые уши старушка (видны только огромные ясно-голубые глаза) кормит бездомных кошек – бегут к ней по сугробам черные, рыжие, полосатые зверюшки, а белая кошка уже ухватила селедочную головку и огрызается на собратьев… И летят в низком, ноябрьском, холодном небе полупрозрачные ангелы, и у них такие же глаза, как у старушки, как и у кошек… Нарочито бесхитростная, почти примитивная картина давала ощущение чистоты и полета, она ненавязчиво рассказывала зрителю о «нищих духом», которым, по евангельским заповедям блаженства, уготовлено Царство Небесное.
Покровскому, похоже, удалось то, что никак не удавалось Кате, он разгадал тайну неба и тайну человеческих глаз, нашел единственный, искрящийся, насыщенный светом оттенок голубого цвета, недоступный больше никому! Как некогда критики и зеваки подозревали, что Куинджи прячет за своими картинами естественные источники света – свечи или даже лампочки, создающие абсолютно правдоподобный эффект лунного свечения, так и теперь многие верили, что Покровский пользуется невиданными, драгоценными красками с какими-то «микрокристаллами»! А Катя не верила. На выставке, устроенной в частной галерее с невыносимо пошлым названием «Серебряный павлин», она постаралась отделиться от сокурсников, затеряться в толпе. Ей хотелось рассмотреть триптих «Праздники»: полотна «Елка», «Проводы новобранца», «Свадьба». Бытовые зарисовки, важные моменты из жизни самой простой семьи. И снова это странное соседство, сочетание стилистически чуждого, несочетаемого. Что он хочет этим сказать? В самом деле видит так мир или привычно использует знакомый прием? И выражает ли через этот прием внутреннего контраста состояние кричащей души либо просто катится на пойманной волне моды?
