— Я ведь, голубушка, — говорил Иван Дмитриевич, — не сразу понял, какого именно графа вы имеете в виду. Сначала думал, что…
Он благоразумно не стал произносить вслух фамилию Шувалова, но повернулся к нему, когда тот спросил:
— Господин Путилин, нам всем хотелось бы знать, на чем основано ваше обвинение.
— Логика, ваше сиятельство, самая элементарная. В основу ее я положил то обстоятельство, что за домом фон Аренсберга была установлена слежка.
— Откуда вам известно? — удивился Шувалов.
— От ротмистра Певцова. Он, правда, отказался объяснить мне, чьи люди следили за покойным князем, но я сумел самостоятельно проникнуть в эту тайну. Это были люди графа Хотека, не так ли?
Шувалов нахмурился.
— А это кто вам сообщил?
— Госпожа Стрекалова. Проанализировав кое-что из сказанного ею, я пришел к выводу, что в Вене, в тамошнем Министерстве иностранных дел, фон Аренсберга прочили на место посла в России, то есть на место Хотека. Тот, однако, уходить в отставку не хотел, и чтобы опорочить конкурента, собирал компрометирующее досье по фактам его частной жизни. Набор банальный, но беспроигрышный: карты, вино, женщины. Хотек подкупил княжеского швейцара, требуя от него письменных доносов на хозяина, посылал верного человека шпионить за домом, где мы сейчас находимся, — завершил Иван Дмитриевич первую часть своих рассуждений.
Теперь-то он понимал, что жандармы тут ни при чем, хотя они знали об этом соперничестве и докладывали, видимо, канцлеру Горчакову, чтобы тот решил, кого ему приятнее будет видеть в роли австрийского посла в России — Хотека или фон Аренсберга. В зависимости от того, кому будет отдано предпочтение, Шувалов, надо полагать, и должен был помочь одному из этих двоих свалить другого. Вот она, государственная тайна, которую пытался скрыть Певцов!
— Не так давно, — продолжал Иван Дмитриевич, обращаясь уже не к Шувалову, а к Хотеку, — вы, граф, узнали о существовании госпожи Стрекаловой, и вам пришла мысль использовать ее в своей интриге. Вы отправили анонимное письмо господину Стрекалову, чтобы спровоцировать скандал и дуэль между обманутым мужем и вашим конкурентом. «Тогда уж, — рассуждали вы, — фон Аренсбергу послом точно не быть!» Итак, отправили вы это письмо, подождали, но, увы, никакого эффекта. Вы подумали, что господин Стрекалов просто струсил, и, наконец, решились на крайнее средство: сегодня ночью ваши люди задушили бедного князя, имевшего несчастье составить вам конкуренцию на дипломатическом поприще.
Разумеется, во время этого монолога Хотек тоже не оставался безгласен. Поначалу, впрочем, недооценив опасность, он лишь криво усмехался и напоминал Шувалову про психиатрическую лечебницу, куда следует поместить этого сыщика, затем угрожающим тоном стал спрашивать, достаточно ли ясно присутствующие осознают, на кого всей своей чудовищной тяжестью ложатся оскорбления, нанесенные полномочному представителю императора Франца-Иосифа. Ответом было молчание. В ярости Хотек вскочил и предпринял отчаянную попытку прорваться к выходу. Это ему не удалось, тогда он принялся кричать, замахнулся на Ивана Дмитриевича тростью, но после того, как трость у него отобрали, весь как-то съежился, присмирел и затих в уголке дивана.
— Ключ от парадного, — обращаясь к нему, говорил Иван Дмитриевич, — вы давным-давно взяли на время у подкупленного вами княжеского швейцара и по образцу заказали такой же. Да и слухи о том, что убийство носит политический характер, тоже ваших рук дело. Вы же их и распускали, граф.
— Каким образом? — хрипло выдавил из себя Хотек.
— Вчера вечером, когда князь был еще жив, ваши люди ходили по трактирам и рассказывали о его смерти. Одновременно вы пустили слух о том, будто бы на вас тоже совершено покушение. Что же касается косушки из-под водки, которую я обнаружил на подоконнике, ваши люди оставили ее там с прямо противоположной целью внушить следствию, будто в доме побывали бродяги, уголовные. Они-то, мол, и наполеондоры украли.
— Для чего и то и другое? — засомневался Шувалов. — По-моему, или политика, или уголовщина. Зачем же и то и это?
— Расчет был, — пояснил Иван Дмитриевич, — что политическим убийством будут заниматься жандармы, уголовным — полиция, и при нашей, что греха таить, взаимной антипатии мы начнем ставить палки в колеса друг другу.
Он вновь перевел взгляд на Хотека.
— А чтобы не так мучила совесть, вы решили обратить свое преступление на пользу отечеству и добиться запрета на деятельность «Славянского комитета». Прочие ваши требования выставлены были для того, чтобы снять их, если будет удовлетворено главное.
Иван Дмитриевич сделал паузу и закончил:
— Осмелюсь предположить, что вы оправдывали себя известным латинским изречением: «Благо всех — вот высшая справедливость». Избавляясь от соперника, вы, может быть, воображали, будто тем самым работаете на благо империи. Должен вас огорчить, граф. Это изречение истинно лишь в том случае, когда человек, преступным путем добивающийся общего блага, сам не входит в число тех, кому его поступок пойдет на пользу.
Слушая последние пункты обвинения, Хотек с жалкой иронией еще пытался кривить непослушные губы, но взгляд его постепенно стекленел, бессмысленно выкаченные глаза неотрывно смотрели в одну точку на пустой стене.
— Признайтесь, ведь это ваш почерк, — сказал Иван Дмитриевич, показывая ему полученное Стрекаловым письмо.
Хотек дернулся и предпринял вторую попытку завладеть письмом. Она оказалась безуспешной, как и предыдущая, зато окончательно доказала, что эта бумага написана его рукой.
Пудра слиплась чешуйками на влажном от холодного пота лице австрийского посла. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Не сумев схватить письмо, он пошатнулся и рухнул обратно на диван. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта.
— Ваше сиятельство, вам понадобится моя помощь при составлении итогового доклада государю? — спросил Иван Дмитриевич у Шувалова.
— А? — очнулся тот.
— Он писал это письмо! Он! — торжествовал Певцов. — Я его депешу на телеграфе видел. Один почерк, ваше сиятельство!
Иван Дмитриевич почувствовал, как Шувалов из последних сил пытается ввести в рамки приличий переполняющее его непристойное ликование. Бездна, зиявшая перед ним совсем недавно, вдруг выворотилась наизнанку, вздулась горой. Он стоял на ее вершине, победно глядя на оставшегося далеко внизу, маленького и уже нестрашного Хотека.
— В Европе-то узнают. А? — негромко сказал Шувалов и первый, отбросив условности, расхохотался.
Тут же всех словно прорвало. Шуваловский адъютант запрокинул голову, в горле у него плескалась серебряная водичка. Поручик от возбуждения приплясывал на месте. Певцов, смеясь, игриво подталкивал Ивана Дмитриевича плечиком, подмигивал: дескать, чего в нашем деле не бывает! Забудем, дружище… Стрекалов, и тот хихикнул, чтобы не отстать от других, только его жена не присоединилась к общему веселью, а сам Иван Дмитриевич отчужденно помалкивал. Если верно, что о достоинствах мужчины нужно судить по женщине, которая его любит, в данном случае — по Стрекаловой, то не настолько плох был покойный князь, чтобы устраивать этот дикий карнавал над его гробом.
