Никто вроде не преследовал. Тишина. Иван Дмитриевич вернулся к углу дома и, укрывшись за водосточной трубой, осторожно оглядел улицу. Она была пуста. Претендент на польский престол исчез, растворился во мраке. Даже шагов не слыхать. Черный клеенчатый верх шуваловской кареты, мокрый от растаявшего снега, блестел под луной, как рояль. Подполковник Фок и капитан Лундин тоже исчезли, словно и не бывали, словно соткались из воздуха, из гнилого питерского тумана, — призраки, нежить, которой, как в детстве учила матушка, на все вопросы нужно твердить одно: «Приходи вчера!»
Скорее прочь от этого дома! А то самому можно свихнуться, на них глядючи.
Поежившись, Иван Дмитриевич поставил торчком ворот сюртука. Пора хватать настоящего убийцу. Пускай он никому не нужен, этот убийца, — ни Шувалову с Певцовым, ни Хотеку, ни Стрекаловой, ловить-то все равно надо, иначе собственная жизнь теряла всякий смысл.
Слышно было, как бушует в гостиной Шувалов. Казаки пересмеивались, есаул раздраженно щипал усы. Ему надоело слоняться без дела под окнами, но никаких распоряжений не поступало.
Иван Дмитриевич немного послушал и пошел вдоль Миллионной по уже намеченному и обдуманному маршруту, однако через полсотни шагов навстречу вылетел запыхавшийся Константинов. Буквально в следующую минуту на них вынесло и Сыча, который был уже в сапогах, пальто и фуражке. Обидевшись на любимого начальника, он не шибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть кипяточку.
Константинов, отдышавшись, подробно рассказал о своих приключениях, перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.
Сыч сообщил, что свечи у дьячка Савосина покупал некто прямо противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.
Внимательно слушая обоих, Иван Дмитриевич посматривал на окна, где сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь! И видел, главное, что Иван Дмитриевич упал на карачки. В ладонях и коленях оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.
— А это вам, Иван Дмитрич, супруга прислала, — сказал Константинов, вынимая из-за пазухи полотняный мешочек с бутербродами.
Иван Дмитриевич понюхал его:
— Опять с курятиной?
— Не знаю.
— Ладно. А монеты где?
— Уговор-то! — напомнил Константинов. — Одна теперь моя. Вы давеча сами обещали. Не помните?
— Я все помню. Давай сюда.
— Которую?
— Обе.
Вздохнув, Константинов достал наполеондоры: один полновесный, другой потоньше, с истертым профилем. Даты чеканки на них стояли разные. Первый, найденный под княжеской кроватью, выбит был во время Севастопольской обороны, но выглядел как новенький. Второй отчеканили в позапрошлом году, а он уже затерся, износился. Почему эти монеты лежали у князя не в сундуке? Получил ли он их от кого-то или кому-то хотел отдать, раз положил в туалетный столик? И почему все-таки револьвер лежал там же?
Иван Дмитриевич позвенел наполеондорами, задумчиво побросал на ладони. Наконец решился. Возвращая их Константинову, приказал:
— Ступай в дом, покажи графу Шувалову. Чего мне сейчас рассказал, то и ему. Слово в слово. А что меня встретил, не говори.
Сыч с грустью слушал своего начальника. Нет, не бывать ему доверенным агентом. Ведь не его отправляют с докладом к Шувалову. Значит, константиновская новость поважнее будет.
Но Константинов ничуть не обрадовался.
— Да как же так, Иван Дмитриевич! — поразился он. — Зачем это? На что им отдавать, дармоедам? Сами управимся. Кликнем наших ребятишек…
— Ступай, — повторил Иван Дмитриевич.
— Не пойду, — плачущим голосом сказал Константинов. — Бейте, что хотите, со мной делайте, не пойду!
Иван Дмитриевич молча развернул его к себе спиной и слегка поддал коленкой, выводя на указанный маршрут.
Константинов побрел, куда было велено, бормоча:
— Им теперь наградные, им все. А нам? Бегаешь целый день, как собака…
Иван Дмитриевич подождал, пока он взойдет на крыльцо, затем отошел за угол, чтобы не видно было со стороны дома фон Аренсберга. Здесь он развязал мешочек. Бутербродов оказалось три, все с нежирным чухонским сыром. Он поделил их почти поровну: два взял себе, один отдал Сычу. Откусил и с нетерпением стал ждать дальнейших событий, убеждая сам себя, что много времени это не отнимет.
Ветер начал стихать, слышнее стало, как шумит вдали разгулявшаяся Нева.
Получив бутерброд, Сыч немедленно забыл о том, что Иван Дмитриевич гонял его до Воскресенской церкви в одной рубахе. Не было на него никакой обиды. Ну и что, что к жандармам послали Константинова? Зато хлеб с сыром — вот он! А уж Иван Дмитриевич зря не даст, не-ет… Сыч бережно, как величайшую драгоценность, держал бутерброд на ладони и не смел поднести его ко рту. Сердце пело: заслужил, заслужил!
— Ешь, — сказал Иван Дмитриевич. — Чего смотришь!
Сыч откусил и восхитился:
— Мед, не сыр! Прямо на языке тает.
— Не слишком постный?
— Кто вам, Иван Дмитрич, такое скажет, вы ему не верьте.
Помолчали, потом Сыч спросил:
— А чего мы стоим здесь, Иван Дмитрич? Ждем кого?
Ответа не последовало, и он, испугавшись, что сунулся, куда не положено агентам, даже почти доверенным, решил завести сторонний разговор:
— Этот-то, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?
— На киселе седьмая вода.
Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже четыре доходит… Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике за шторой, затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал вообразить, будто сам сидит на том подоконнике. Иголочками покалывает затекшие ноги. Представил это, и получилось — сидит, ждет. Шепчет напарнику: «А вдруг не скажет, где ключ?» Тот отвечает одними губами: «Скажет…» И не слышно, и губ в темноте не видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в гостиную, косой кровавый блик стоит на стене, отброшенный туда медным боком княжеского сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не удалось. Пытались кочергой подковырнуть крышку, тоже не вышло.
Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник и сейчас вновь мысленно провел по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не ели. В таком случае зачем взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
Небо скоро начнет светлеть, но эхо еще по-ночному гулкое, сильное. Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит около, хоронясь за домами.
Когда шестнадцатилетним парнишкой Иван Дмитриевич впервые очутился в Петербурге, он поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу не во что удариться, не от чего отскочить: все мягкое, деревянное, соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается? Откуда? Не поймешь.
