— Ах ты, гад! — возмутился Константинов, стоявший на краю причала. — Не признаешь?
— Мсье Челли, покажите ваши руки, — попросил Певцов.
— Хорошо гляди, гад! — кричал снизу Константинов. — Не отворачивайся!
Очная ставка удалась. Дино поспешно отступил от борта, с вызовом заложил руки за спину, словно спрашивая: ну-с, и что вы мне сделаете? Он попробовал даже насвистеть жизнерадостный неаполитанский мотивчик, но губы дрожали, и свиста не получилось. Попугаю передалось его беспокойство. Он нахохлился, начал сердито цеплять коготками рубаху.
— И птица понимает, что вы нервничаете, — весело сказал Певцов. — Я должен произвести обыск в вашей каюте.
Капитан схватил его за локоть:
— Минуточку, сеньор офицер! Нам нужно поговорить наедине. Я хочу сообщить вам… Идемте!
Опять спустились в капитанскую каюту. На предложение садиться отвечено было отказом.
— Я слушаю, — сказал Певцов.
— Сеньор офицер, — прижимая руки к груди, заговорил капитан, — Дино шалун, да, но не бандит. Просто он гордый мальчик и не дает себя в обиду. В его годы я тоже был гордый, а теперь у меня пятеро детей. Ответьте мне как на исповеди: дело серьезно?
— Куда уж серьезнее.
— И тот человек на берегу, это генерал?
— Что-то вроде, — не вдаваясь в подробности, кивнул Певцов.
Капитан схватил его за руку:
— Умоляю вас, пожалейте моих детей! Дон Луиджи не простит мне, если я выдам его сына!
— К сожалению, бессилен вам помочь. Отплытие придется отложить.
— Скажите вашему генералу, что вы ошиблись.
С этими словами капитан сделал то же неуловимое движение, каким полчаса назад он извлекал откуда-то бутылку с ромом, словно бы материализуя в воздухе свое представление о ней. Раздался легкий звон, и Певцов почувствовал, как левый карман его шинели внезапно отяжелел. Он запустил туда руку, вынул увесистый кошелек.
— Юсуф-паша заплатил мне золотом, — скромно сказал капитан. — Ему, кстати, очень понравился наш ром, напрасно вы отказываетесь.
Пытаясь на вес определить цену, которую назначил ему этот итальянец, Певцов несколько раз подбросил кошелек на ладони, затем швырнул его на стол, сказав:
— Я русский офицер!
Кошелек тяжело проутюжил голую столешницу, со звоном ударился в переборку, скорчился и затих. Одна золотая монета выкатилась, покатилась по столу.
— Я вижу, вы честный человек. Нашему бы королю таких офицеров! Счастлив ваш император, — говорил капитан, осторожно придвигаясь к двери. — Что ж, исполняйте свой долг. Я иду останавливать машину.
Он как-то странно, бочком выскользнул из каюты, но Певцов не обратил на это внимания, видя перед собой только выпавшую из кошелька монету. Он с тоской различил на ней знакомый козлиный профиль.
Оставшись один, схватил кошелек, рванул. Там было еще штук десять таких же… Ч-черт!
Певцов бросился к двери. Заперто! В памяти отозвался щелчок замка, который он краем уха слышал минуту назад. Забарабанил в дверь кулаками:
— Откройте! Откройте, я вам что-то скажу!
Никто не откликался. Все надсаднее стучали поршни, ром из кружек плескался на стол. В круглом окошке дрогнул и медленно поплыл мимо бревенчатый настил причала.
Певцов хотел открыть иллюминатор, но не совладал с намертво задраенным барашком винта. Схватил табурет и, зажмурившись, чтобы глаза не посекло осколками, саданул по стеклу. Высунулся наружу. Возле самой головы прошумел сброшенный трап, брызги достали до лица. Он облизнул посолоневшие губы. Между кораблем и причалом было уже сажени полторы, внизу кипела и пенилась ледяная вода. Страшно прыгать!
Константинов с шуваловским адъютантом бежали по кромке причала, размахивая руками, беззвучно разевая рты. Они смотрели вверх, на палубу, и не замечали его.
— Э-эй! — закричал Певцов. — Я здесь!
Нет, не слышат. Голос потонул в плеске воды, в грохоте машины.
Тогда он вспомнил о револьвере. Пальнул раз, другой… Ага, увидели! Но что они могли поделать? Поздно! Без лоцмана, без прощального гудка «Триумф Венеры» уходил в море.
4
Выглянув на улицу, Иван Дмитриевич негромко посвистел тем свистом, каким подзывают собак: фью-фью!
Левицкий остановился.
Опять послышалось: фью-фью-фью!
Теперь он понял, откуда свистят, заметил за столбом Ивана Дмитриевича и направился к нему, светски улыбаясь, щегольски отмахивая тросточкой.
— Еще и улыбается, сволочь! — прошептал Сыч.
— Дурак! — сказал Иван Дмитриевич. — Своих не узнаешь?
— Слава богу, — с некоторой опаской приближаясь к нему, говорил Левицкий, — что вы здесь. А то вначале хотел домой к вам ехать. Ночью мы так неожиданно расстались…
— Я тебя куда вчера посылал? — оборвал его Иван Дмитриевич.
— Куда посылали, туда и пошел.
— А в Яхт-клуб каким ветром занесло?
— Счастливым, Иван Дмитриевич. Не окажись я там, так мы с вами ничего и не поняли бы. Вы ведь не знаете, кто на меня жандармов навел. Так ведь? Мы расстались так внезапно, я не успел объясниться.
— И кто?
— Гогенбрюк. Слыхали о нем?
— Барон Гогенбрюк?
— Да какой он барон! Отец у него всю жизнь в Праге кнедликами торговал… Он же нарочно все рассказал про меня подполковнику Фоку. Ну, что я, так сказать, в Польше не последний человек и мог быть заинтересован в войне между Россией и Австрией.
— И зачем это ему понадобилось?
— Я тоже думал: зачем? Зачем Гогенбрюку нужно было, чтобы жандармы заподозрили меня в убийстве фон Аренсберга? Отношения у нас почти приятельские, друг другу доверяем. Для чего подкладывать мне такую свинью? А ночью лежу, и вдруг будто молнией меня пронзило. Вон оно что, думаю! Он ведь, Иван Дмитриевич, от себя хотел подозрение отвести.
— Его разве кто-то подозревал?
— Я, — сказал Левицкий. — Я подозревал. Вернее, теперь подозреваю.
— Ты?
— Природа не обделила меня аналитическими способностями, и Гогенбрюк не раз имел возможность убедиться в этом за карточным столом. Он понимал, что у меня есть основания подозревать его…
Одним глазом Иван Дмитриевич по-прежнему косил на Миллионную, но Левицкого слушал внимательно. Тот вполголоса рассказывал, как на днях был в Яхт-клубе, там к нему подошел Гогенбрюк и спросил, не может ли он, Левицкий, устроить так, чтобы при игре втроем сам Гогенбрюк остался бы в проигрыше, а их третий партнер — в выигрыше. Левицкий удивился такой необычной просьбе, но сказал, что да, может. Почему бы не оказать приятелю эту небольшую услугу? Тем более что третьим за столом с ними сел не кто-нибудь, а покойный фон Аренсберг. Стали играть. В конце концов Левицкий остался при своих, Гогенбрюк же с его помощью проиграл, а князь, соответственно, выиграл дюжину французских наполеондоров и был счастлив, как ребенок, поскольку вообще-то в игре ему не везет. Из-за стола он встал в отличном расположении духа. Пошли в буфетную, по дороге Гогенбрюк сказал: «Между прочим, князь, эти наполеондоры я получил от Юсуф-паши…» Они стали разговаривать о какой-то винтовке, патент на которую Гогенбрюк то ли продал туркам, то ли собирался продать, и фон Аренсберг этим был недоволен, говорил: «Вы вредите моей репутации, я буду вам решительно противодействовать!» Гогенбрюк, смеясь, отвечал: «Увы, князь, вы не можете вызвать меня на дуэль, мой отец торговал кнедликами…»
