— Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, — вставил Левицкий. — Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: «Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…»
— Да, очень весело, — сказал Иван Дмитриевич.
Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.
— Иван Дмитриевич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!
— Как так увезли? Куда?
— В Италию. Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.
— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор, и велел отправляться домой. Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»
Позже, когда показалась вдали колокольня Воскресенской церкви, он почти физически ощутил в пальцах эту вожделенную ниточку, за которую стоит лишь дернуть, и костюм Арлекина, уже и без того потускневший, мгновенно разлетится на куски, упадет к его ногам ворохом разноцветного тряпья.
2
Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными неоштукатуренными стенами доходных домов. Сюда он вчера днем посылал Левицкого.
Посреди двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама торчал двух-этажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами. Здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, оставивший свой наполеондор у дьячка Савосина в Воскресенской церкви. Купленные им свечки давно догорели, истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами. Теперь он больше не храним был их пламенем.
В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку полено. Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
Ступени подгнили, подниматься по ним можно было только у самой стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей дверь и очутился в крошечной комнате со скошенным потолком. Возле порога валялись грязные сапоги, их владелец в одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной блеклым питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со своими планами. Помощничек!
Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. На столе — пустая косушка, луковая шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
Он подошел к спящему, потряс его за плечо:
— Эй, Федор! Подымайсь.
Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный фон Аренсбергом за пьянство, нехотя продрал опухшие глаза:
— Чего надо?
— Вставай, я из полиции.
Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу — за сапогами. Натянул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца, сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
— Тьфу… Кирасир, твою мать!
— Кто?
— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. — А клопы — легкая. Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: «Меня, — говорит, — Теодор, на биваке уланы атаковали!» Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам.
Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено.
— Разрубил и в раж вошел. «Теодор, — кричит, — неси другого, я ему усы отсеку!» И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.
— Ты и спер? — спросил Иван Дмитриевич.
— Зачем? — не моргнув глазом, отрекся Федор. — У меня свой был такой же.
Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?
— Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, — сказал Федор. — Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.
— А как ты знал, что тебя искать станут? — поразился Иван Дмитриевич.
— Как же не знать? — в свою очередь удивился Федор. — На то, поди, и полиция.
— Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?
— Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.
— Ишь ты! — обиделся Иван Дмитриевич. — Думаешь, легко было догадаться?
— Взял бы косушечку, и давай Бог ноги, — вздохнул Федор. — Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…
Иван Дмитриевич повысил голос:
— Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!
Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом.
— Айда, что ли?
Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич — с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.
— Что, Зинка, — спросил у нее Федор, — свое дитя нажила али в кормилицах?
— А ты мне пряник давал, — тихо сказала девочка.
— Верно, — согласился Федор, — давал. А нынче нету. Кончились пряники.
Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор. Девочка проводила их до самой улицы.
— Твоя? — спросил Иван Дмитриевич.
— Мои в Ладоге, — помотал головой Федор и обернулся. — Иди, Зинка, домой. Мать хватится.
