Несчастный Наджед имел еще меньше шансов на справедливость, чем его покойная мать — на семейное счастье. Конечно, он не испытывал никаких сомнений в чистоте собственных помыслов там, на скальной стенке под Носом Сатаны. Но означало ли это его полную невиновность? Увы, подспудное чувство вины сопутствовало ему с самого раннего возраста, что, в общем, не удивительно, учитывая обстоятельства появления на свет и дальнейшего воспитания. Наджед был ублюдком, таамире среди рашайда и рашайда среди таамире, и уже одно это делало его виноватым.
В пользу Наджеда могла сработать только его беспрекословная вера в истинность испытания. Все-таки, он действительно даже не думал толкать того парня… отчего бы тогда не выйти чистым? Боль была адская, но он подумал, что само по себе это ничего не значит: ведь главное — остаться без волдырей. А потому Наджед не проронил ни звука и заставил себя лизнуть раскаленную поверхность еще дважды. Дурачок, он до последнего момента верил, что язык окажется чистым…
Номинально Наджед считался принадлежащим к тому же племени, что и убитый, а потому кровной мести не подлежал. Наказанием для внутренних преступников было изгнание, которому он и подвергся немедленно по окончании «лизания огня». Имущества Наджед не накопил никакого, ушел в чем был… впрочем, кое-что он все же забрал с собой — искалеченный язык. Боль прошла, но косноязычие осталось. Теперь даже самые простые и короткие фразы давались ему с чудовищным трудом. Ему, самому ловкому и умелому говоруну во всей пустыне! Слова бурлили внутри, рвались наружу, затопляя душу, и тут же беспомощно откатывались назад, натолкнувшись на непреодолимую плотину мертвого языка. Из всех разочарований жизни это оказалось самым тяжелым.
С румыном Адрианом Наджед познакомился на кумранских раскопках, куда нанялся от полной безысходности — копаться в земле, как последний феллах… но что еще оставалось изгнаннику? Сам Клим к тому времени там уже не работал — просто навещал старых друзей, интересовался находками. Наджед тоже в некотором роде представлял собой находку из пустыни, предмет понятного любопытства. Но главной причиной их сближения было, скорее всего, не это, а удивительное умение Клима слушать и понимать, его доброжелательное и спокойное внимание, так поразившее в свое время Пашу Шварценеггера. Смешно сказать, но при всей своей крайней внешней несхожести темнокожий бедуинский парень и русоволосый новгородский гигант были, во многом, родственными душами. В этом смысле Клим привлекал их одинаково сильно.
Сначала Наджед по привычке смущался своего уродства, но потом перестал. Его новый, а точнее, первый и единственный друг обладал безграничным терпением и при этом не хитрил, не притворялся, а действительно слушал… слушал! Их общим языком, таким же неповоротливым и бедным, как искалеченный язык Наджеда, являлись несколько сотен ивритских, арабских и английских слов, а также безграничное количество жестов и гримас. На мимике увечье Наджеда не сказывалось никак, что ставило собеседников в относительно равное положение.
Потом они работали вместе на разметке туристских троп, а в свободное время уходили в пустыню, и Наджед учил Клима ее тонким и важным секретам. Во время одной из таких прогулок они оказались в нескольких километрах к востоку от Хирбет Абу-Табак, на том самом склоне около Носа Сатаны, где Наджед впервые услыхал это проклятое название. Ему и сейчас не хотелось вспоминать о случившемся, но чуткий Клим почувствовал его настроение и спросил.
— Нос Сатаны, — объяснил бедуин. — Тот самый, о котором я тебе рассказывал. Идем дальше.
Но Клим не послушался. Ему непременно хотелось заглянуть внутрь. Они даже немного повздорили из-за этого. Напрасно Наджед втолковывал своему неразумному другу, что место чревато бедой, что живым примером тому служит хотя бы его личная история, напрасно указывал на камни, убившие того злосчастного пастуха… ничего не помогало.
— Ты что, мне не веришь? — обижался Наджед.
— Верю, — улыбался Клим. — Только на румынов бедуинские заклятия не действуют. Что румыну здорово, то бедуину смерть. И наоборот. Подожди меня здесь, я быстро… разочек гляну и вернусь.
Рассерженный Наджед не ответил, отвернулся. Клим вскарабкался к основанию Носа и только тогда увидел щель. Она была действительно узка: толстый человек ни за что бы не протиснулся. Клим поглубже вздохнул, чтобы подавить тошноту от неожиданного приступа клаустрофобии. Неужели полезешь? Страшно…
Ничего, не застряну, — успокоил он сам себя. — А застряну — Наджед выручит. Хорошо, что он тут… один бы я не полез, это уж точно…
Клим еще раз глубоко вздохнул и ползком протиснулся в горизонтальную щель. Она расширялась лишь метра через полтора, так что ему пришлось пережить несколько неприятных секунд. Наконец он почувствовал, что может встать на четвереньки… на колени… во весь рост. Клим немного постоял, привыкая к темноте и чудовищной вони. Наджед предупреждал его обо всем этом, но действительность превосходила все ожидания. Свет снаружи проникал сюда крайне скупо. Пещера казалась небольшой, метра три на четыре… хотя, возможно, в дальней стене имелся проход… или это просто складка? Клим сделал осторожный шаг. Нога сразу погрузилась в толстый слой мягкой пыли… по всем признакам, никто не ступал по этому полу в течение многих лет, если не веков… пещера нетронута, это очевидно.
Он так же осторожно отступил и пустился в обратный путь: на колени… на четвереньки… ползком… вот и ослепительный иудейский день, вот и пустыня, раскаленная добела, как наджедова сковородка, вот и сам Наджед, по-прежнему сидящий спиной, обиженно глядя в прямо противоположном направлении. Возвращаться сюда придется в одиночку. А в том, что возвращаться надо, Клим не испытывал ни малейших сомнений. За несколько лет безвылазного пребывания в районе Кумрана и Вади Мураббаат он повидал немало пещер. Все они без исключения несли в себе многочисленные следы недавнего пребывания человека, будь то варварская кирка бедуинов, поспешный заступ самодеятельных охотников за древностями, или деликатная, но основательная, все дочиста выметающая лопатка археологов. Только самый наивный мечтатель мог еще надеяться обнаружить здесь что-то не до конца докопанное, не растоптанное в мелкий прах, не до последней пылинки просеянное…
И вдруг — такая находка! Как эта пещера ухитрилась уцелеть? Неужели только благодаря бедуинскому табу? — Похоже на то… хотя и спрятана она так, что заметить ее можно, лишь подойдя вплотную, если, конечно, слово «подойдя» применимо к передвижению по отвесной сорокаметровой стене. Клим аккуратно спустился вниз, хлопнул по плечу надувшегося Наджеда.
— Эй! Не обижайся. Прав ты оказался, дружище. Ничего там нет, кроме дерьма. И проклятия тоже нет. Нам, румынам пустыни, никакие проклятия не страшны. Эй, Наджед! Ну что ты, в самом деле…
Они помирились не раньше, чем отошли на значительное расстояние от сатанинского клюва, за стаканчиком приторного бедуинского чая, в котором тает любая, даже самая серьезная ссора. И тем не менее Наджед еще долго не забывал о неприятном приключении. Уж больно зловещее место… попал туда нечаянно или по глупости — жди беды. Только ведь беда на то и беда, что не приходит, когда ее ждут. Дни сменялись неделями, ничего страшного не случалось — ни с ним, ни с его бесстрашным другом-румыном, и Наджед понемногу успокоился, забыл. Только ведь беда на то и беда, что приходит именно тогда, когда о ней забывают…
