— Но если уж немец решает сойти с ума, то тут только держись… тут — только фанерки…
— Ага, — понимающе кивнул Берл и сунул руку в сумку, стоящую у его ног на полу. — Значит, Гонолулу. Что ж, Гонолулу, так Гонолулу… Гюнтера помнишь, старый козел? — И одновременно с последней фразой он с размаху грохнул об стол тяжелый золотой слиток.
Старик дернулся, как от удара током и принялся стучать челюстями. Он был в шоке, в сильнейшем потрясении. Берл улыбнулся. Бинго! Он рассчитывал именно на шок, вызванный лобовой и абсолютно неожиданной атакой. И расчет оправдался, оправдался настолько, что Берл даже испугался, как бы старик не окочурился от инфаркта прямо здесь, за столом, тем самым оборвав драгоценную ниточку.
— Вижу, помнишь… — сказал он успокаивающе, аккуратно собирая рассыпавшиеся карандаши. — Да ты не переживай так, дедухан. Я ж без претензий, честное слово… Ты бы водички попил, что ли…
Турагент благодарно закивал и потянулся к стакану с рыжеватой жидкостью.
— Тыквенный сок?.. — участливо спросил Берл. — Ну как же, как же… да ты не удивляйся, мой дедка тоже такой хлещет. Ты, главное, пей, поправляйся.
Он нагнулся за упавшим карандашом, а по дороге незаметно просунул руку под стол, поближе к телефону и приклеил жучка. Вот, в общем-то и все, можно уходить. Старик судорожно глотал, барабаня об стакан зубами.
— Какой-то ты стал молчаливый, а, юный барабанщик? — ласково попенял ему Берл. — Давай сделаем так. Я сейчас пойду к себе, погуляю до завтра, пивка попью… А с утречка забегу снова, договорились? А ты тут пока перетри это дело с кем надо. Когда дар речи обретешь. Идет?
Старик молчал, выпучив глаза на золотой брусок. По поверхности стола от него бежали во все стороны мелкие трещинки; столешница была безнадежно испорчена. Берл встал, небрежно бросил слиток назад в сумку и прошел к выходу, едва избежав столкновения с Мальдивскими островами. Уже взявшись за дверную ручку, он обернулся.
— Знаешь что, бижу? У тебя тут полный набор всяких раев — и гавайский, и синайский, и гаитянский, а самого главного не хватает. Повесь тут еще одну фанерку, с облаками, и напиши на ней только одно слово: Рай. Понял? Рай и все тут. Если бы Гюнтер сразу об такую табличку стукнулся, то вполне мог бы сэкономить на билете в Дааб. Разве не так?
СВИДЕТЕЛЬ № 6
В тот год мне исполнилось пятнадцать лет, и я впервые в жизни влюбился по-настоящему. Во время рождественских каникул мы с отцом поехали кататься на лыжах в район Юнгфрау, а мать с сестрами остались в Цюрихе. Понятно, что девчонки протестовали, особенно старшая, Труди, она вообще вредина еще та. Но с мамой особо не поспоришь. Мама решила, что нам с отцом полезно пообщаться с глазу на глаз. Она так и сказала: — У мальчика иногда возникает необходимость пообщаться с отцом с глазу на глаз.
Понятия не имею, откуда она это выкопала, господин судья. Наверное, из бесчисленных благотворительных кружков и общественных комитетов, которыми была заполнена ее жизнь под самую завязку. А мы с отцом и не спорили. Он преподавал в университете, так что каникулы распространялись и на него тоже. В общем, все сложилось, как нельзя лучше.
Правда, осуществить мамино указание мы за эту неделю так и не успели. В поезде по дороге в Гриндельвальд, пока отец мирно кемарил у окна, я познакомился с девочкой по имени Марго, своей ровесницей, которая, по славному стечению обстоятельств, направлялась из Цюриха туда же, на Юнгфрау, причем в тот же самый отель, что и мы. Это обстоятельство немало позабавило нас и помогло счастливо миновать неизбежную неловкость, обычно возникающую в первые минуты знакомства. Впрочем, на этом совпадения не закончились: вскоре выяснилось, что ее мама прекрасно знает мою, и что, скорее всего, они просто пользовались одним и тем же турагентом — некоей третьей дамой, состоявшей с ними в одном благотворительном комитете.
Марго многозначительно сообщила мне, что, согласно ее опыту, в первый день заезда гостиницы всегда устраивают вечеринку, и я немедленно предложил ей свою компанию. Предложение было благосклонно принято. Дальше события развивались более чем стремительно. Курортный оркестрик, исполнявший модную тогда латинскую музыку, даже не успел повторить на бис знаменитую румбу «Эль Манисеро», а мы уже исступленно целовались в темном углу на балконе. Надо ли говорить, что во все остальные дни и вечера я оказывался с глазу на глаз со своим родителем только тогда, когда он уже крепко спал в нашем номере. Неделя прошла просто замечательно.
С утра мы катались на лыжах. Скажу, не хвастая, — я всегда был хорошим спортсменом, а уж в пятнадцать лет — тем более. Даже отец ахал, глядя на мои головокружительные трюки… что уж говорить о моей прекрасной возлюбленной. Она в ужасе закрывала глаза, и сердце мое трепетало в такт трепету ее пушистых, сверкающих инеем ресниц. Вечерами взрослые играли в канасту перед камином, а мы с Марго успешно прятались по темным углам. Под конец недели, устав от поцелуев, мы перешли к стадии клятв. Судя по клятвам, нам предстояло прекрасное совместное будущее. Правда, сначала надо было закончить школу и поступить в университет. Но что значили ничтожные полтора года по сравнению с силой вечной любви!
В Цюрихе, однако, все предстало несколько иначе. Повседневная жизнь — как налет сажи на сияющей бесконечности любви. На следующей неделе после возвращения у нас не получилось встретиться ни разу. И все из-за мамы. Ей потребовалась моя помощь для какого-то очередного благотворительного проекта, а спорить с мамой, как я уже говорил, было совершенно бесполезно. Даже вечность не являлась для нее аргументом, заслуживающим внимания. На все про все у нее находился один-единственный довод, который всегда произносился тоном, не допускающим возражений.
— Как вы не понимаете? — говорила мама. — Вокруг нас идет война! Нельзя же быть такими свиньями!
Ха! Свиньями! При чем тут свинство? Да, вокруг шла война. Но ведь она шла именно «вокруг»! Швейцария, слава Богу, в войне не участвовала. Конечно, было жаль погибших людей… газеты рассказывали всякие ужасы о концлагерях и об истреблении евреев… но все это происходило как бы только в газетах, если вы понимаете, что я хочу сказать. В газетах, а не по-настоящему. Эту войну можно было отложить в сторону за утренним кофе и забыть или просто выбросить в корзину; ее можно было смять, свернуть в трубку и весело шлепнуть ею зазевавшегося одноклассника на школьной перемене. От нее оставался только серый налет типографского свинца на пальцах. Серый, легко смываемый налет, и все. Точка.
Впрочем, предполагалось, что войну можно почувствовать еще и по нормированию продуктов. К примеру, стало труднее покупать кофе, бобы и другие вещи. Но поскольку закупками занималась мама, то трудно было ожидать понимания этой проблемы от меня или от Труди, я уж не говорю про младшую пигалицу, которая вообще не помнила другого состояния дел. В общем, господин судья, я прекрасно обходился без всякой войны. Я не собирался впускать ее в мою жизнь и в дальнейшем, особенно сейчас, когда появилась Марго. Наличие Марго придавало особый смысл всему, что я знал до этого; все вещи и предметы словно осветились с новых, совершенно неожиданных углов, как будто эта девочка внесла в мир несколько дополнительных солнц. Война! Ха! При чем тут война?
