Думаю, мама прекрасно понимала, что с нами происходит. Во всяком случае, она не особо дергала меня вопросами, потому что все равно я не разобрал бы ни слова. Я был просто оглушен близостью Марго, ее запахом, ее рукой, как будто невзначай дотрагивающейся до моей руки. Если бы дело происходило летом, то любая муха, осмелившаяся пролететь между нами, была бы на месте убита электрическим разрядом. Но в Цюрихе стоял январь, все мухи спали между двойными окнами, да я и сам соображал не больше мухи, бессмысленно качая головой на что-то, сказанное мамой.
— Ну как хочешь, — насмешливо сказала мама, пожимая плечами. — Я-то думала, что ты хочешь быть с Марго с одной команде…
Заветное слово пробило ватный занавес моего счастливого отупения. — Что ты сказала? — переспросил я.
— Надо разделиться на команды по четыре человека, — повторила мама. — Если хочешь, то мы могли бы объединиться с Марго и ее матерью.
Хотел ли я! Волшебная сказка продолжалась!
Следующие несколько дней мама посвятила добыванию продуктов. Я участвовал в этом процессе в качестве носильщика. Поскольку некоторые продукты были нормированы, пришлось основательно побегать из дома с дом, пока мы не набрали достаточного количества кофе, фасоли и овощей для супа. Заодно брали и старые одеяла. Отец скептически качал головой, глядя на нашу суету. Он до самого конца отказывался верить в депортацию людей через Сент-Готтардский перевал, через нейтральную Швейцарию. Как выяснилось, на инструктаже говорили о том, что в вагонах, помимо евреев, могут оказаться цыгане и даже обычные итальянцы.
— А итальянцев-то за что? — насмешливо спросил отец и осекся на полуслове. Мама только горько усмехнулась.
— Смейся, смейся… — сказал отец обиженно. — Я уверен, никаких поездов нет и в помине. Только зря продукты переводите. Тьфу!..
Наконец, стала известна точная дата. Я сейчас не помню, когда именно, что-то посередине недели, очень неудобно из-за школы. Мы вышли из дома уже в темноте. Январь. Погода стояла премерзкая — сыро и холодно. В войну мы ужасно страдали от частых перебоев с электричеством, и в тот вечер тоже. Фонари на улице не горели, а уж о трамвае и говорить не приходилось. На счастье, мы жили тогда недалеко от вокзала. Суп, кофе и одеяла должны были привезти на грузовике откуда-то из одного места, по-моему, из Общинного Центра. Так что мы с мамой шли налегке, если не считать керосиновых ламп и противогазов. Понятия не имею, зачем нам пришлось тащить с собой еще и противогазы, потому что в итоге никто ими так и не воспользовался. Наверное, на инструктаже что-то объясняли, но я прослушал. Думаю, боялись заразиться. Кто его знает, какие там могли оказаться болезни.
Около Юнион-Банка мы повернули на Банхофштрассе и по ней вышли к площади. Там было немного света — вокзал освещался несколькими газовыми фонарями, хотя и очень скупо. Помню, что его двухъярусный фасад с высокими дугами арок показался мне похожим на неприятную маску. Знаете, дети иногда, чтобы в шутку напугать друг друга, корчат страшные гримасы, в полной темноте подсвечивая снизу фонариком собственное лицо. Так вот, на фасаде вокзала застыла точно такая гримаса. Думаю, что именно в этот момент я почувствовал, что не испытываю никакой радости от предстоящей встречи с Марго. Это удивило меня, потому что накануне я строил далеко идущие планы, представляя, как в общей суматохе мы незаметно улизнем в какой-нибудь укромный уголок и там уже дадим волю своим рукам и губам. Я попытался вернуть себе нужное настроение, представив маленькую твердую грудь Марго под собственной ладонью, и не смог. Наверное, на меня подействовало мамино молчание или промозглая январская темнота, или эта дурацкая сумка с противогазом, болтающаяся на боку.
Мы пришли как раз вовремя. Внутри вокзала представительница «Красного Креста» собрала всех для последних наставлений. Я увидел Марго и помахал ей рукой. Она помахала в ответ. Мы даже не подошли друг к другу, господин судья. Вернее, подошли, но уже потом, при выходе на платформу. Как никак, мы были в одной команде. Команд всего набралось десять-пятнадцать, судя по общему количеству людей.
— Напоминаю правила, — сказала представительница. — Никаких разговоров, даже между собой. Ни звука. Никаких попыток общения с… гм… с пассажирами. Ни жестов, ни улыбок, ни кивков, ничего. Если будут нарушения, то нам просто запретят помогать им в дальнейшем. Пожалуйста, проявите максимальную ответственность.
Она говорила, а я стоял рядом с мамой, и больше всего на свете мне не хотелось выходить из светлого и теплого зала. Выходить наружу, в сырость и темноту, к чужим людям, тянущим к нам свои страшные язвы и болячки, от которых может не спасти даже противогаз. Помню, что в какой-то момент я даже подумал: не убежать ли домой? Или уйти в туалет, сославшись на боли в желудке, и пересидеть там весь этот бред? Мне было не то что страшно, а как-то ужасно неприятно. Но тут представительница сказала, что поезд еще не прибыл, и я почувствовал некоторое облегчение.
«Может быть, они так и не приедут?» — подумал я и представил себе отца, торжествующе бросающего на стол газету. То-то он будет доволен, если все так и случится!
— Вот и все, — сказала представительница. — Теперь берите посуду и распределяйтесь по станциям.
Мы взяли мешки со звякающими внутри металлическими кружками и вышли в темень. На платформе, распределенные по всей ее длине на равном расстоянии, уже стояли большие термосы с кофе и супом. Это и были «станции». Рядом с термосами высились аккуратные стопки байковых одеял. Наша станция оказалась где-то посередине. Темнота стояла кромешная, и принесенных нами фонарей едва хватало на то, чтобы высветить крышки термосов и черпаки. Теперь нашей четверке предстояло распределиться по цепочке от термосов до вагона. До еще не подошедшего вагона. Может, они все-таки не приедут?
— Кто хочет разливать? — спросила мама шепотом.
— Я! — поспешно сказала Марго, и я подосадовал на свою медлительность. Нужно было реагировать раньше. Теперь мне доставалось место ближе к краю платформы; я снова представил себе тянущиеся из вагонных окон узловатые руки, и меня передернуло.
— Хорошо, — сказала мама. — Ты, Марго, разливаешь; следующая — твоя мама. Затем — я.
Сердце мое дернулось. — Ты — последний, — сказала мама, обращаясь ко мне. Я только открыл рот, чтобы возразить, но снова опоздал — кто-то бежал по платформе, отчетливо стуча каблуками и приостанавливаясь у каждой «станции». Это оказалась женщина из «Красного Креста». Поравнявшись с нами, она прошипела: — Едут! Едут! Приготовиться! Помните: ни слова! Ни слова! — и помчалась дальше. Я повернул голову и увидел движущийся к нам свет тусклого прожектора… затем мимо проползла темная громада паровоза, и наконец, замелькали просветы в сплошной стене глухих товарных вагонов.
— Где же пассажирские вагоны? — подумал я. — Видимо, это какой-то другой поезд. Они-таки не приехали!
— Они не приехали, мама! Папа был прав!
— Шш-ш! — шикнула на меня мать, а за ней — паровоз, испустивший облако пара где-то впереди. Лязгнули буфера, поезд встал. И тут, в наступившей тишине, я услышал. Они были там, внутри. От них шел низкий, ровный звук, смесь ропота, вздохов, стонов, приглушенных голосов. Этот звук ворочался в вагоне, словно громадный мохнатый зверь… мохнатый и вонючий… они нестерпимо воняли, господин судья! Просто нестерпимо.
