— Седой?
Берл кивнул.
* * *
До посадки на цюрихский рейс «Люфтганзы» оставалось еще около часа. Господин Шульц читал газету, сидя в зале ожидания для пассажиров первого класса. Берл, отдуваясь, плюхнулся рядом на диван.
— Фу… забегался, пока вас отыскал, Эрни. Вы не представляете, сколько тут рейсов на Цюрих… Сидите, сидите…
Шульц вздрогнул и отложил газету.
— Да что вы так затравленно на меня смотрите, Эрни? — недоуменно продолжил Берл. — Я же вас предупреждал насчет Отто. А вы думали, шучу?
— Клара?.. Фанни?.. — банкир с трудом выдавливал слова.
Берл скорбно вздохнул:
— Увы… завяли рейнские розы. А какие были мастерицы плаща и кинжала! Вернее, бикини и шприца! Кстати, один шприц я даже захватил, на память. Мгновенная остановка сердца… ну, вы знаете.
Банкира передернуло:
— Что вы от меня хотите?
— Дружбы… нет, шучу. Ответьте мне на один вопрос, Эрни: куда потом идут эти слитки? Саудовским шейхам? Не напрямую же торговцам оружием?
Шульц пожал плечами:
— Неужели вы думаете, что я вам что-нибудь расскажу? Вы можете убить меня, но что это даст? Допустим, вы выиграли эту партию, допустим, вы даже выиграете еще несколько… ну и что? Нас все равно намного больше, мы намного сильнее, мы можем позволить себе сколько угодно поражений. Вы — нет. Первое же ваше поражение закончится уничтожением. Кости не могут все время падать в вашу пользу, разве это непонятно?
— Вы, несомненно, слышали о физике по фамилии Эйнштейн, — небрежным тоном сказал Берл, доставая из кармана красный одноразовый шприц. Шульц молчал, глядя на него остановившимися глазами.
— Так вот, — Берл снял предохранительный колпачок. — Он говорил, что Бог не играет в кости…
Шульц поднял дрожащую руку с татуировкой. Берл уколол его в бедро. Банкир дернулся и уронил голову на грудь.
— Понимаете, Эрни… — Берл слегка приобнял Шульца за плечи и пристроил его поестественней в углу дивана. — Игра тут совсем ни при чем, дорогой Эрни. Просто Бог не играет в кости. Почему — не знаю. Может быть, спросите у него напрямую? Теперь это вполне осуществимо…
На выходе из зала Берл оглянулся. Никто бы не заметил ничего необычного в седовласом господине, мирно дремлющем на удобном диване в ожидании своего самолета.
* * *
Колька поджидал его в баре.
— Коля, дай совет, — сказал Берл, залезая на табурет. — Допустим, умирает кто-то. И, допустим, его сжигают и развеивают пепел по ветру. И вот проходит несколько лет, и оказывается, что сожгли не все. А это твой друг. Что ты станешь делать?
— Как это сожгли не все? — Колька сделал большой глоток пива. — Почему не все?
— Ну не знаю… я говорю «допустим». Что тебе, жалко допустить?
Колька пожал плечами:
— Да мне-то не жалко… просто как-то нелепо получается. Возьми эту кость, сожги и развей на том же месте.
— Гм… — кашлянул Берл. — А если это не сжечь?
— Как это — не сжечь? — выпучил глаза Колька.
— А так. Допустим, это железный стержень, который ему в сломанную ногу вставили, при операции. Что тогда?
— Знаешь что? — сказал Колька, теряя терпение. — Иди-ка ты вместе со своим стержнем…
— Да я-то пойду, — задумчиво проговорил Берл. — Но вот что со стержнем делать? В землю не закопаешь…
— Брось в море, — посоветовал Колька, насмешливо топорща губы. — В Бермудском треугольнике, для надежности, чтобы снова не найти… По-моему, братан, у тебя крыша поехала. Отдохнуть тебе надо. Ладно, бывай, мою посадку уже двадцать минут как объявили. Только тебя и ждал, попрощаться.
Он встал и подобрал с пола свой рюкзак.
— Я тебя найду, как договаривались, — сказал Берл. — Максимум через два месяца. Спасибо.
— Спасибо не булькает, — подмигнул Колька и пошел прочь, не оглядываясь.
СВИДЕТЕЛЬ № 8
Теперь мне кажется, что я была повитухой всю жизнь, от рождения и до самой смерти. Но это, конечно, не так, господин судья. Я закончила акушерское училище в Кракове, когда мне исполнилось двадцать семь лет. К тому времени сама уже успела родить двоих детей — сына и дочку. Рожала, как все, дома. Это потом уже родильные дома начали строить, после войны. А тогда все как-то обходились. Правда, те семьи, что побогаче, уже и в те годы старались пристроить своих рожениц в какую-нибудь больничку. Но в нашем-то районе таких семей почитай что и не было. Рожали в собственной спальне, с акушерками, а то и просто с бабками-повитухами. Ну и, что греха таить, не всегда это хорошо кончалось. Случалось, что и помирали. Это ж раз на раз не приходится.
Вот и у меня вторые роды очень тяжелыми вышли. Здорово помучил меня мой паренек. Странно, да? Обычно трудно в первый раз, а потом легче. А у меня вот все наоборот получилось. Девчонка прямо сама вывалилась, мне почти и тужиться не пришлось. А вот сыночек, дай ему Бог здоровья, никак не хотел на волю выбираться. Будто чувствовал, что ему на роду написано: горя ведрами, а счастья — чуть. Почти сутки я между жизнью и смертью болталась, а потом начала помаленьку сползать в сторону смерти. Уже и с мужиком своим попрощалась, уже и поплакала над судьбой своей горемычной, да над дочкой-сироткой. Уже совсем приготовилась глаза закрыть, да и соскользнуть туда, откуда не возвращаются. Тут-то и схватила меня за руку бабка Сонька, повитуха. Она до последнего у моей кровати сидела, никуда не уходила, глаз не смыкала.
— Стой, — кричит. — Дура! Ты что это такое затеяла? А ну повторяй за мною! Повторяй! Господи, Боже милосердный… Повторяй!
Ну, я и начала за ней повторять: «Господи, Боже милосердный! Бог рожениц и малых деточек! Прими мое обещание, не откажи в просьбе. Коли выживем мы с ребеночком моим новорожденным, то буду я служить Тебе повитухой по гроб жизни!»
Так и повторяла, пока не родила. И я жить осталась, и мальчик мой тоже. Целехонький, здоровенький — мучитель ненаглядный, как и все они, мужики. Поднесла его мне Сонька показать.
— Вот, Бронислава, — говорит. — Смотри, какой красавец. Береги его пуще глаза. Потому как он у тебя последний. Больше рожать не сможешь.
«Ну, — думаю, — нашла чем стращать. Да что ж я, совсем дура, что ли, чтобы на такие муки еще раз пойти?»
А бабка наклонилась поближе и шепчет:
— А обет свой помнишь? Помнишь? Услышал Он тебя. Теперь ты, девка, под Его защитой, и дети твои тоже. Только вот обещанное придется выполнить в точности, а иначе — пеняй на себя.
Так и стала я акушеркой, господин судья. И, знаете, не пожалела об этом ни разу, ни минуточки, за все мои долгие годы. Хотя дело это ох какое нелегкое: день ли, ночь ли — собирайся, тетка Бронька, беги по любой погоде, в любую лачугу, где мечется она, родимая, на простынях или на соломе, а то и вовсе на полу в кабаке… беги от собственных деточек, да от ворчащего мужа, которому осточертела такая жена хуже горькой редьки. Беги, не зная, когда вернешься, и сколько горьких грошей получишь за адскую эту, за святую эту работу… да и можно ли мерить ее на деньги? Так что я свой обет исполнила, не отступилась. Да и Он от своей части не отказался. Мужик мой погиб в войну, это верно. Зато ни со мной, ни с детьми моими ничего не случилось. Выжили, да не просто выжили, а в тех местах, где редко кто выживал: я с дочкой в Освенциме, а малый — в Маутхаузене. Все прошли: и голод, и холод, и тиф, и работу непосильную, и ликвидации.
