– Фигу покажет, – закручинился Богданов.
– То-то и оно. Поэтому мы все время и балансируем на грани.
– Между чем и чем?
– Между правонарушением и преступлением, – засмеялся Китайгородцев.
…У двери одной из комнат дома стоял вооруженный охранник из «Барбакана».
– Это здесь, – сказал Ильич.
Тут же ему вспомнилось нечто такое, о чем он давно хотел спросить у москвича, да все никак не получалось:
– Толик, я твоих людей не вижу.
– Службу несут, – пожал плечами Китайгородцев.
– Я пересчитал, получается – вроде как не все.
– По заданию они, Ильич. Все при деле.
Вошли в комнату, где были собраны гости. Атмосфера зала ожидания. И делать тут нечего, и уйти нельзя… Остается только ждать. И этим унылым ожиданием, как кажется, пропитан весь воздух. Эта комната была явно нежилой – из тех комнат в больших домах, которым хозяева еще не успели найти применения. Строился дом; он изначально задумывался большим, в нем всего должно быть много – площади, окон, лестниц, комнат. А размышления о том, как это все будет использоваться, оставили на потом. «Потом», судя по всему, до сих пор не наступило. Комнату, одну из многих, заставили мебелью, и мебель ставилась без учета прихотей конкретного человека, которому тут обитать, – тут никто жить и не собирался. В результате получилась безликая «комната для гостей». Вот гости и собрались. Им тут, кажется, было неуютно. Бизнесмен-неудачник Юрий Сергеевич Шалыгин, до сих пор, кажется, не протрезвевший после вчерашнего, сидел в углу дивана в самой неудобной позе, но ему явно было все равно. В другом углу дивана разместились Скворцова и ее несчастный сын. Рита, сидя за столом, решала сканворд, и, судя по большому количеству незаполненных клеток, дела ее шли вовсе не блестяще. Виталий Степанович Вознесенский стоял у окна. Прямой, словно шпагу проглотил; руки – за спиной; ему бы еще белый халат – настоящий доктор, у которого в отделений полсотни подопечных, и о каждом из них болит душа… Пожилые супруги сидели в креслах, придвинутых друг к другу. Они среагировали на появление Китайгородцева крайне нервно. Едва он вошел, одновременно вскинули голову и в глазах было такое напряжение, будто он должен был зачитать вынесенный им приговор. Анатолию даже пришлось им ободряюще улыбнуться.
– Прошу прощения за то, что вам пришлось здесь провести так много времени, – доброжелательно произнес он.
Но его доброжелательность никого не ввела в заблуждение, поскольку за спиной у Китайгородцева маячил хмурый Богданов. Одного взгляда на лицо начальника тапаевской охраны было достаточно для того, чтобы понять, насколько невеселые события происходят вокруг.
– Я считаю своим долгом сообщить вам о сегодняшнем происшествии, – сказал Анатолий. – Один из гостей затеял стрельбу в гостевом доме. Выстрелы вы все, я думаю, слышали. Нам пришлось принять меры и изолировать нарушителя порядка. Ситуация находится под контролем, угрозы вашей безопасности нет…
И тут несчастный тапаевский сын, неразумное дитя в облике взрослого человека, запел. То ли он устал от долговременного пребывания в четырех стенах, то ли на него так подействовало присутствие большого числа незнакомых ему людей, то ли просто время ему пришло петь – как узнать, что творится в душе больного человека? Это была страшная песня. Ужасная песня. Он исторгал из себя нечленораздельные звуки – как младенец, который учится говорить. И одновременно в тех звуках слышалось что-то звериное – там не было рассудка, зато было много животного. Все присутствующие оцепенели от неожиданности, а Илья Генрихович Тапаев, не обращая внимания на своих нечаянных слушателей, продолжал эту берущую за душу песнь, от которой бежали мурашки по коже, – и первым не выдержал Шалыгин, у которого и без того, наверное, после вчерашнего раскалывалась голова. Он закрыл уши руками, скрючился на диване и пробормотал страдальчески, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Да заткните же вы ему пасть!
* * *
Посланный Китайгородцевым человек уже вернулся и дожидался его в гостиной.
– Что? – коротко спросил Анатолий.
– Аня Тапаева и ее парень были вчера на этой базе отдыха.
– Во сколько они туда прибыли?
– Приблизительно в одиннадцать.
– Приехали на своем снегоходе?
– Да. Катались с друзьями.
– Имена!
Гонец заглянул в свои записи:
– Григорий Малышев.
– Без фамилий! Мне нужны только имена!
– Григорий, Владислав, Анна.
Совпадало.
– Потом они сидели в кафе. Григорий уехал на машине своих друзей. Остались Аня Тапаева, ее парень, Владислав, Анна – и к ним присоединилась девушка по имени Татьяна. Совпадало.
– Пробыли там не очень долго, а приблизительно в четыре часа Тапаева и ее спутник уехали.
Совпадало.
Значит, все-таки был второй снегоход? Очень похожий на снегоход Ани Тапаевой? Может, он был такого же точно цвета, А может, цвет был другой. Это не важно. Важно, что одной фирмы-производителя. И, вполне возможно, из одной партии.
Китайгородцев повернулся к маячившему у него за спиной Богданову:
– Ильич, ты ведь должен быть в курсе. Где снегоход для тапаевской дочки покупали?
– Здесь и покупали. У нас в городе. В магазине «Спорт». Я лично ездил.
– Давно?
– В ноябре.
– Сколько там этих снегоходов стояло?
– Два.
– Всего?
– У нас город маленький, Толик. Богатых людей тут почти нет. А снегоход, между прочим, десять тысяч стоит.
Про цены – это было уже совсем неинтересно. Анатолий повернулся к своему товарищу:
– Возьми с собой еще одного человека, и дуйте в этот магазин. Сколько они за последние полгода продали снегоходов, кому продали, когда именно продали – все надо выяснить. Если возможно, установите фамилии покупателей и их адреса. Через два часа я жду тебя здесь.
– А второго снегохода уже нет, – вдруг сказал Ильич. – Его купили.
– Кто?
– Не знаю. Но я заезжал туда недавно по своим делам. Не было его.
– Цвет у него какой был?
– Зеленый такой, с переливом.
– Спроси про этот аппарат у продавцов, – сказал товарищу Китайгородцев. – Кому они эту зеленую жабу впарили?
* * *
Короткие зимние дни сгорают быстро, как спички. Полыхнул огонек солнца ненадолго – и вот уже день догорает. Анатолий взглянул на часы. Всего лишь три. А за окнами уже плывет зыбкий призрачный сумрак.
…Тапаев сидел за столом при свете настольной лампы и жег какие-то бумаги. Поджигал их с помощью зажигалки, бросал на металлический поднос, где уже накопилась целая гора черных, скукожившихся в огне листков, и в кабинете от всех этих манипуляций стоял устойчивый запах горелой бумаги.
