Платон Порфирьевич растерянно посмотрел на капитана. Что делать, мол? Как нам тут быть?
Но и капитан был явно озадачен.
– Какие свидетели? – сказал служивый недовольно. – Откуда? Кто?
И снова страховой агент не испугался. Кивнул куда-то себе за спину и сообщил:
– А вот они!
Тут капитан осознал, что фокус не удался. Он так осерчал, что даже сказал с досадой Гуликову:
– Э-э-эх! Вляпались! Говорил я тебе, что наркоту надо подбросить! А теперь, мужик, держись! Если что – ты у нас крайний! Для тебя старались – тебе и отвечать!
Бедный Платон Порфирьевич хотел было сказать, что не он был инициатором и он вообще ни на что не претендовал, но его не слушали, и он вдруг обнаружил, что между ним и его незваными благодетелями вдруг образовалась пропасть, и они ему теперь уже никакие не друзья, а вовсе даже наоборот, потому что теперь стоит вопрос, кому сидеть, и в подобных ситуациях один на всех и все на одного.
– Разберемся, – сказал внушительно капитан, явно вспомнив о службе. – Предъявляйте ваших свидетелей. Выслушаем их.
И Гуликов понял, что его банально сплавляют и что лично для него все это закончится очень даже скверно.
Распахнулась задняя дверь иномарки. И из машины с флакончиком зеленки в руках вышел густобровый старичок, уже знакомый Гуликову ветеран партии. Не успел Гуликов еще испугаться до беспамятства, как вслед за старичком явился и следующий персонаж – готовый что угодно подтвердить таджик Буботоджон Худойбердыев, и это только укрепило Гуликова в мысли, что дело его швах, потому как с такими свидетелями этот чертов страховой агент докажет что угодно. А следующим был я. Я вышел из машины и приветливо улыбнулся Гуликову. У Гуликова сразу сделалось такое лицо, какое бывает в первый момент у какого-нибудь завскладом при внезапно нагрянувшей проверке. Первым не выдержал наш актер-таджик. Снял с головы засаленную тюбетейку, ткнулся в нее лицом и засмеялся. И дедушка с зеленкой засмеялся тоже, мгновенно превратившись в розовощекого добряка, любимца внуков и милого в общении человека. А уж когда засмеялись и наши фальшивые гаишники, Платон Порфирьевич поверил наконец.
– Ха! – сказал он потрясенно. – А я думал: во, блин, попал!
Он повертел головой, будто избавляясь от наваждения.
– Тут вот что круто, – сообщил он нам. – Я же вижу, что настоящие менты! Не подставные! И в то же время они одновременно бандиты!
– Неужели поверили? – спросил я.
– А как же! – ответил Гуликов с чувством. – Вот вы сами посудите…
Он очень хотел выговориться и готов был поделиться своими соображениями с первым подвернувшимся под руку собеседником. Но нам поговорить не дали. Примчался Демин, держа в руке трубку мобильного телефона, и сказал скороговоркой:
– Женька! Тебя! Женщина эта! Из музея! Десять минут уже ждет! Что-то важное!
Я взял трубку, назвал себя и услышал в ответ:
– Евгений Иванович! Вы нам фотографии оставляли! И наша сотрудница узнала человека! Он здесь был! Точно! И не один раз! И очень подробно расспрашивал о Воронцовой!
Наконец-то! Я знал, что он должен был засветиться! Он должен был где-то наследить!
– Признали красавца? – сказал я с облегчением. – А он, кстати, не говорил вашей сотруднице о том, что его фамилия – Ростопчин?
– Нет, вы не поняли, – мне показалось, что моя собеседница растерялась. – Это не молодой человек приходил, а другой.
– Какой другой? – опешил я.
– Который на другой фотографии. Такой, в годах.
– Андрей Михайлович?!
– Ну, я не знаю, как его зовут. Но он точно был тут. Расспрашивал. И даже делал записи.
* * *
Сотрудницу музея звали Вера Викторовна, и была она похожа на учительницу, какими их изображали в советских фильмах пятидесятых или шестидесятых годов: собранные в пучок на затылке волосы, очки в круглой оправе, неброская, но опрятная одежда. Ум, внимание и педантизм в одном флаконе.
Директор музея представила нас друг другу.
– Очень приятно! – вежливо сказала Вера Викторовна и покосилась на лежавшие на директорском столе фотографии.
Фотографий было две. На одной Вероника Лапто и Ростопчин. На другой Вероника и Андрей Михайлович.
– Мне нужна ваша помощь, – сказал я женщине, стараясь завоевать ее расположение, и взял в руки фотографию.
Ту, где был Андрей Михайлович.
– Вы видели этого человека, – произнес я, – здесь, в вашем музее?
– Да, – коротко ответила Вера Викторовна.
– Сколько раз?
– Я видела его дважды.
– Давно?
– Нет. Приблизительно полгода назад. Может быть, немного больше.
– Но не год? – уточнил я.
– Нет! – ответила женщина вполне уверенно.
А Вероника Лапто здесь появлялась год назад, значительно раньше, чем Андрей Михайлович. Об этом мне рассказывала директор.
– А вот этой женщины с ним не было? – на всякий случай спросил я, указывая на Веронику.
– Нет. Он был один, – ответила моя собеседница.
– Почему он вам запомнился?
– Он очень много и подробно расспрашивал меня о Воронцовой и о Ростопчине. Было видно, что его эта тема очень интересует.
– Почему?
– Этого я не знаю.
– Неужели он не объяснял своего интереса?
Она покачала головой:
– Нет. Я могу только предполагать. Может быть, он собирался написать статью. Или готовил реферат. Он или писатель, как мне показалось, или где-то преподает.
– Он сам вас попросил поделиться с ним информацией? Или это была ваша инициатива?
– Он попросил.
– А как именно он сформулировал, что ему нужно от вас?
– Судьба Воронцовой. Судьба Ростопчина. И их общая история.
Тут моя собеседница посмотрела на меня вопросительно.
– Вы об этом знаете? – спросила она, спохватившись. – Я могу рассказать.
– О чем? Об истории любви Ростопчина и Воронцовой?
– Да.
– Я это знаю, – успокоил я ее.
Она впервые посмотрела на меня без холодной отстраненности. Будто только теперь обнаружила во мне единомышленника. Человека своего круга.
– Что именно его интересовало? – спросил я.
– Все.
– Вот как! – вырвалось у меня.
– Абсолютно все, – подтвердила женщина. – Он даже кое-что записывал.
– Записывал то, что для него представляло интерес, – предположил я. – И что же именно он фиксировал?
