– Будучи в Чехии, – сказал он, – я обратил внимание на то, что чехи как-то слишком уж пристрастно относятся к своим собакам. Буквально их позорят. Тут и там натыкаешься на надписи: «Позор, пес!» И только позже до меня дошло, что у чехов слово «позор» означает «внимание» или «будьте осторожны», – засмеялся Андрей Михайлович. – У нас на воротах частных владений вывешивают таблички «Осторожно! Злая собака!», а у них – «Позор, пес!» Еще я там у них видел надписи у пешеходных переходов: «Позор! Дети!» Тогда я и задумался о том, что «позор» у чехов – это что-то совсем другое, не то, что у нас.
– Там у них много интересных слов, – с мягкой улыбкой подсказала мужу Нина Николаевна. – Помнишь? «Слева» – это вовсе не слева и даже не справа, а скидка на самом деле. Идешь по улице Праги, а в витражах магазинов – «слева», «слева», «слева»…
– Магазины у них – это просто собрание каких-то недоразумений для носителей русского языка, – кивнул Андрей Михайлович. – Видишь над магазином устрашающую вывеску: «Потравини». А это всего-навсего «Продукты», никто тебя травить не собирается. Или в том же продуктовом магазине на стеклянной банке этикетка: «Окурки».
– Это огурцы! – вспомнила Нина Николаевна и засмеялась.
– Точно! А еще у них «урода» – это красота, «черствый» – это свежий, а их «вонявки» – это на самом деле духи.
– И «кочка» у них…
– Никакая не кочка, а кошка. Вообще, это очень интересная тема – слова из других языков, которые знакомы нам по русскому языку, но на самом деле имеют совершенно другой смысл, – сказал Андрей Михайлович. – Я очень много таких слов-перевертышей услышал в Турции. У турок «бардак» – это по-нашему стакан. И «сарай» у них – не халупа какая-нибудь глинобитная, а самый настоящий дворец. А есть и вовсе анекдотические примеры. Вы ведь машину водите, Евгений Иванович…
– Да.
– Должны знать в таком случае дорожный знак «Проезд без остановки запрещен».
– Разумеется.
– Помните, там на красном фоне белыми буквами латинского алфавита написано слово «STOP»? Так вот у турок вместо европейского «стоп» написано их местное «дур». А «остановка» на их языке, соответственно, – «дурак»…
Тут Нина Николаевна смутилась и засмеялась, покраснев при этом.
– Извините меня, Женя, – произнесла она. – Это я вспомнила, как мы с Андреем ехали в их турецком маршрутном такси, и нам надо было выйти. И Андрей так осторожно трогает водителя-турка за плечо и говорит ему вежливо: «Мистер, дурак!» А для русского уха непривычно, согласитесь.
– И чревато к тому же, – поддакнул я, представив, как в московской маршрутке какой-нибудь заезжий турок, не знакомый ни с местными реалиями, ни с русским языком, попросит по-турецки водителя остановиться. Большие неприятности может огрести лицо турецкой национальности. И ведь не поймет он даже, за что так сильно пострадал. А нечего было называть водилу придурком.
– Хотя некоторые слова прямо-таки созвучны настроению, – сказал Андрей Михайлович. – На юге Турции рядом с городом Фетхие есть деревня, в которой никто не живет. Уже лет сто, как там нет жителей. Дома без крыш, без окон. Много-много домов. Сотни. Там такой склон холма, и дома по этому склону налеплены… И когда ты это видишь в сумерках – жуткое зрелище. Там когда-то жили греки. А потом между греками и турками случилась война, и местным жителям пришлось свои дома покинуть. Прежние жители ушли, а новые почему-то так и не появились. То ли место такое проклятое, то ли другая какая причина. А называется деревня – Кайя. И мне здесь почему-то слышится русское слово «каяться». Кто должен каяться, перед кем и за что – неизвестно, но такое название очень подходит этой мертвой деревне. Которая уже вовсе никакая не деревня, а больше похожа на кладбище…
Про кладбище – это не я сказал, а он. Я его за язык не тянул. И едва я это слово услышал, мне тут же вспомнилось.
– Извините, я хотел у вас спросить, – сказал я. – Как раз про кладбище…
Я видел, как Андрей Михайлович возвращается мыслями из далекой Турции в наше Воронцово.
– Здесь тоже есть заброшенная деревня, – продолжал я. – Горюшкино называется…
Андрей Михайлович рассеянно кивнул, давая понять, что он в курсе.
– И там, в Горюшкине этом, есть кладбище. Для местных жителей. И почему-то там похоронили Веронику Лапто, – я вопросительно посмотрел на супругов, ожидая, что они мне разъяснят подобное недоразумение.
Напрасно я, наверное, заговорил с ними о покойнице к ночи. Так было весело в нашей компании, и вдруг я заговорил о неприятном. Так воспитанные люди не поступают. Но вся штука в том, что мне не у кого было больше спросить.
– Да, там ее могила, кажется, – кивнул Андрей Михайлович.
– А почему?
– То есть как – почему? – непонимающе посмотрел на меня Андрей Михайлович.
– На заброшенном деревенском кладбище, – пояснил я. – Где давно уже никого не хоронят…
– Ах, вы об этом. Что поделать, о бедной женщине некому было позаботиться, – вздохнул мой собеседник. – Она умерла, и вдруг оказалось, что о ней некому позаботиться. Ее отец отбывает наказание в колонии…
– Да, я знаю об этом.
– И получилось, что ни родных, ни близких. Полное одиночество, – вздохнул Андрей Михайлович.
И оба они – он и его супруга – посмурнели лицами. Я снова обнаружил, что совершил бестактность. Мои гости не были старыми людьми, а все-таки возраст у них такой, когда люди уже начинают задумываться о вечности, и смерть для них не выглядит такой далекой и неосязаемой, как в юности. И все-таки я хотел продраться через эту их выглядевшую стариковской меланхолию к истине.
– Вы ведь наверняка знали Веронику Лапто, – сказал я.
– Разумеется, – подтвердила Нина Николаевна.
– А она никогда не упоминала в вашем присутствии о том, что хотела бы быть похороненной в Горюшкине?
Мои гости воззрились на меня с таким неподдельным изумлением, что было понятно без слов – я со своим предположением попал пальцем в небо. Но это им так казалось, потому что лично у меня все-таки были кое-какие основания думать так. Я взял с полки написанную Арсением Арсеньевичем Дворжецким книгу и раскрыл ее на нужной странице. С портрета на нас надменно смотрела графиня.
– Это Наталья Александровна Воронцова, – сказал я. – Та самая графиня, которая жила когда-то здесь в своем имении. А в соседнем имении, в Горюшкине, тогда жил человек, который безумно любил Воронцову. Фамилия его была Ростопчин. Его любовь была так сильна, что он покончил с собой, когда узнал, что Воронцова утонула и ее больше нет.
Кажется, я в очередной раз смог изумить супругов. Наверное, не ожидали они, почти уже укоренившиеся здесь жители, таких познаний в области истории и краеведения от меня, бывающего в Воронцове лишь наездами.
– Сведения точные, – заверил я их. – Я разговаривал со специалистами. И вот теперь какая получается картина. Вы это платье на графине видите? – кивнул я на портрет. – Приметное очень платье. Его ни с каким другим не спутаешь. И знаете, где я видел точно такое? На фотографии мертвой Вероники. Когда ее тело достали из графского пруда, на ней было вот это платье. А после всего этого Веронику еще и хоронят в Горюшкине, на бывшей земле графа Ростопчина. Какая-то странная, даже мистическая прослеживается связь. Что за странные совпадения? Почему? Откуда? Я поэтому и спросил у вас – не слышали ли вы от Вероники чего-нибудь такого, что могло бы хоть как-то происходящее объяснить?
