Уловив паузу, ободренный своим новым статусом, в разговор тут же вклинился Крамер:
— Не все тут так просто, Берни. Это верно, что Обэрн никуда от нас не денется, но, по-моему, его надо использовать быстро. Он, вероятно, думает, что его вот-вот отпустят под залог. Его надо поставить перед присяжными как можно скорее, если мы хотим, чтобы из этого вышел толк.
— Об этом не беспокойся, — проговорил Фицгиббон. — Большим умником его не назовешь, но он понимает, что перед ним выбор: либо три годы тюрьмы, либо ни одного. Не станет он играть с нами в молчанку.
— Это мы такое соглашение заключили? — спросил Вейсс. — Обэрн выйдет сухим из воды?
— Все идет к тому. Придется нам дело закрыть и свести все к мелкому правонарушению: мелкое хранение, однократная продажа.
— Черт! — буркнул Вейсс. — С этим сукиным сыном не надо бы так торопиться. Не люблю закрывать дела, по которым уже высказалось большое жюри.
— Эйб, — улыбнувшись, проговорил Фицгиббон, — ведь это ваши слова, не мои! Все, что я говорю, — это давайте работать чуть медленнее. Я бы куда лучше себя чувствовал, если бы мы могли чем-нибудь еще подкрепить его слова.
Крамера так и распирало:
— Не знаю, не знаю — у него очень крепкие показания. Он сообщил мне вещи, которых не мог знать, если его там не было. Знает цвет машины, количество дверей, указал, что это спортивная модель. Знает, как Мак-Коя зовут. Ему послышалось «Шууман», но, вы ж понимаете, это так близко. Не могло же все это ему пригрезиться.
— Я не говорю, что его там не было, Ларри, и не говорю, что он нам не пригодится. Он пригодится нам. Я говорю только, что он скользкий тип и надо быть настороже.
«Скользкий тип». Это он о моем свидетеле?
— Не знаю, Берни, — проговорил Крамер. — Из того, что мне пока удалось выяснить, получается, что он не такой уж плохой пацан. Я запросил отчет его куратора по условно-досрочному. Гением его не назовешь, но ведь рядом с ним никогда не было человека, который заставил бы его шевелить мозгами. Он безработный в третьем поколении; когда он родился, матери было пятнадцать, кроме него, у нее еще двое и все от разных отцов, а сейчас она живет с одним из приятелей Роланда, двадцатилетним парнем, всего на год его старше. Он так прямо у них и поселился, вместе с Роландом и одним из двух других ее детей. Я это к тому, что — бог мой! — вы только представьте! На его месте я бы, наверно, еще хуже скурвился. Сомневаюсь, чтобы у него хоть кто-нибудь из родственников жил не в квартале для неимущих.
Берни Фицгиббон смотрел на него и улыбался. Крамера это смущало, но он продолжал гнуть свое.
— Кроме того, в нем обнаружилось что-то вроде таланта. Его куратор по условно-досрочному показал мне несколько сделанных им картинок. Между прочим, действительно интересные. Это… как же это называется…
— Коллажи? — подсказал Фицгиббон.
— Вот-вот! — обрадовался Крамер. — Коллажи, с этакими еще серебряными…
— С мятой алюминиевой фольгой вместо неба?
— Именно! Ты их видел? Где ты их видел?
— Тех, что делал Обэрн, я не видел, но вообще я их насмотрелся. Типичное тюремное творчество.
— Это в каком же смысле?
— Да всю дорогу попадается. В тюрьме они и картинки делают, и фигурки — такие, знаешь, вроде как из мультфильмов. А для фона присобачивают мятую фольгу от конфет. Так?
— Смотри-ка…
— Я на этот мусор насмотрелся. Каждый год двое-трое адвокатов притаскивают мне эти фольговые картинки, убеждая, что у меня за решеткой томится Микеланджело.
— Ну, это я, конечно, понимаю, — отозвался Крамер. — Но у нашего пацана, я бы сказал, все-таки настоящий талант.
Фицгиббон ничего не ответил. Только улыбнулся. И тут Крамер понял, к чему все эти его улыбочки. Берни решил, что он изо всех сил отбеливает свидетеля. О подобных вещах Крамер и сам знал, но тут — тут все по-другому! Отбеливание свидетеля — обычное у обвинителей психологическое явление. В уголовном деле твой основной свидетель чаще всего варился в том же соку, что и обвиняемый, и к тому же сам может запросто иметь кучу судимостей. Трудно ожидать, чтобы он оказался столпом общества, но при этом он у тебя единственный и неповторимый, он свидетель, на которого опирается все обвинение. И тут возникает непреодолимое желание отбелить его. Наделить сиянием правды и достоверности. Причем не только для того, чтобы улучшить его репутацию в глазах судьи и присяжных. Больше всего тянет почистить его для самого себя. Необходимо верить, что дело, которое ты делаешь с ним заодно (то есть вы на пару загоняете другого человека в тюрьму), делается не просто ловко и профессионально, но и справедливо. Этот червь, микроб, подонок, этот только что выкопанный из кучи навозный жук теперь твой товарищ, твоя главная опора в битве добра со злом, и тебе самому необходимо верить, что существует некое сияние, окружающее этот… организм, это существо, которое только что было последней скотиной, а теперь стало оклеветанным и непонятым юношей.
Он все это хорошо знал, но Роланд Обэрн — это ведь другое дело!
— Ладно, — сказал Эйб Вейсс, прерывая искусствоведческие дебаты еще одним движением кисти. — Это не важно. Я должен принять решение, и я его принимаю. У нас на руках достаточно. Мак-Коя забираем. Завтра с утра его задерживаем и даем сообщение в прессу. Вторник — удобный день?
Задавая этот вопрос, он смотрел на Милта Лубелла. Лубелл с умным видом кивнул.
— Лучше всего вторник и среда. Вторник и среда. — Лубелл повернулся к Берни Фицгиббону. — Понедельники не годятся. По понедельникам люди если что и читают, так только про спорт, а вечером смотрят футбол по телевизору.
Но Фицгиббон смотрел на Вейсса. В конце концов он пожал плечами и проговорил:
— О'кей, Эйб. Я переживу. Но если мы наметили это на завтра, пойду, пожалуй, позвоню Томми Киллиану прямо сейчас, пока он не ушел в суд, чтобы клиент у него был наготове.
Вейсс жестом показал ему на небольшой столик с телефоном в дальнем углу комнаты, позади стола для совещаний, и Фицгиббон направился туда. Пока Фицгиббон говорил по телефону, Вейсс спросил Лубелла:
— Где фотографии, Милт?
Милт Лубелл покопался в куче бумаг, лежавших у него на коленях, добыл оттуда несколько журнальных страничек и вручил их Вейссу.
— Это как журнал-то называется, Милт?
— «Архитектурное обозрение».
— Вот, взгляните. — И тут — надо же — Крамер увидел, как Вейсс тянется через стол, чтобы передать странички ему. Он почувствовал себя донельзя польщенным. Стал разглядывать снимки…
Шелковистейшая в мире бумага, роскошные цветные фотографии с деталями, проработанными так резко, что хотелось сморгнуть… Квартира Мак-Коя… Море мрамора, потом огромная дугообразная лестница с перилами темного дерева… Темное дерево повсюду, а вот резной столик, и на нем цветы в огромной вазе — целый грузовик цветов… Тот самый холл, о котором рассказывал Мартин. Такой огромный, что в нем, казалось, с легкостью уместились бы три 888-долларовые ячейки крамеровского термитника, и это один только холл. Что бывают люди, которые так живут в Нью-Йорке, Крамер слыхал… Еще комната… снова темное дерево. Должно быть, гостиная… Такая просторная, что тяжелая мебель стоит тремя или четырьмя отдельными группами… комната, войдя в которую, невольно понижаешь голос до шепота… Другая фотография: крупным планом какая-то резная панель глянцевитого красно-коричневого дерева… множество фигурок в костюмах и шляпах — шагают навстречу друг другу на фоне фасадов зданий… И вот опять Вейсс тянется через стол, показывая на фото.
